посланником. И уж в самый день похорон зашептались станичные старухи, засуетились, а потом подослали одну бабку к Мандрике. Оказалось, что забрел в Стрелку сивенький поп-раскольник. «Желаете, — говорит, — по старому обряду всего за алтын отпою и все справлю…»
Долго чесался Мандрика, кряхтел, не знал, на что решиться. А бабка наседает, и Марфа ее поддерживает:
— Ты, казак, разреши… Васька, — говорит, — не узнает, сотник Богданов тоже, а покойничку все одно, как его отпоют и соборуют, лишь бы отпели.
— А, была не была, — махнул залатанным рукавом Мандрика и согласился. — Что бабам перечить!
А после похорон на поминках выпил поп лишку и разболтался. Оказалось, что это он мутил мужиков в селе Бичурском и даже подбил их на бунт за старую веру. Добегал об этом слух и до Стрелки. Тогда бичурские раскольники захватили земского заседателя, который хотел арестовать попа. Избили заседателя и заперли в подполье волостного правления. А после почувствовали, что даром это не пройдет, и давай вооружаться. Кто ружье достал, кто топор наточил, кто рогатину приготовил. Так они и встретили роту солдат. Сам генерал-губернатор приезжал усмирять бунтовщиков. Этого попа и пятерых зачинщиков отправили в верхнеудинскую тюрьму. И вот теперь он оттуда бежал и пробирается на реку Бурею, где, по слухам, живут без всякого начальства с давних времен мужики, соблюдая старую веру, за которую страдал еще протопоп Аввакум Петров, тут же где-то в Забайкалье.
Так и оказалось, что взял Мандрика на душу большой грех: связался с раскольным попом, да еще и с беглым. Хорошо, что поп в ту же ночь из станицы ушел, а куда — никто не знает. Пропала той ночью новая долбленая ветка с веслом у сотника Богданова. Сотник-то подумал, что сын его Роман плохо вытянул ветку на берег. Мандрика же догадывался, что уплыл на ней беглый поп, может, и правда — на реку Бурею искать своих старообрядцев.
И добро, что уплыл, Мандрика и так опасался, как бы не разузнало начальство, что был он в станице, отпевал Пешкова. А согласие на это давал кто? Мандрика! Вместо попа теперь в ту верхнеудинскую тюрьму отправить могут Мандрику. А коли так, надо поскорей уезжать. И засобирался казак. Ванюху своего и Марфу прямо-таки загонял.
В первые дни после похорон, когда еще бабы ночевали у осиротевшей Насти, утешали ее разговорами, как-то не подумал Мандрика, что нельзя оставлять девку без призора: своими заботами был занят. Выступать через неделю, а Эпов коня, как обещал, не ведет, коровку комолую Матрена сама доит. И все-таки вспомнил Мандрика про Настю…
Ночью это случилось. Лежал он, не спал, поджидал Ванюшку. Марфа рядом ворочалась. Хотел опять Мандрика над старой подшутить, сказать что-нибудь про Ивана и Настю. И тут его словно подтолкнул кто: а как же быть с Настей? Одна ведь она на всем свете. Одно слово — сирота. И нет у нее никого, кроме соседей. А он, Мандрика, годок покойного Кузьмы. Вместе росли. За одни проказы родители их за уши драли. Заорет на своем базе Кузя Пешков, значит, сейчас начнут драть и Мандрику. Да… Задумаешься.
— Не спишь, Марфа? — спросил он, хотя знал, что не спит жена, лежит с открытыми глазами, тоже о чем-то заботится.
— Какой сон, — отозвалась Марфа и вздохнула.
— Про Наську я вот думаю. Негоже ее тут бросать.
— Знамо дело, — согласилась Марфа, а сама ждет, что еще старый скажет, и Мандрика ожидает, не придумает ли жена что-нибудь. Сказала бы что подходящее, так бы и сделать.
Помолчали старики, повздыхали украдкой, а что придумаешь?
Потрескивал сверчок за печкой. Шуршало что-то под половицами, может, мыши, а может быть, сам дедко-домовой переступал мягкими лапами, отряхивая паутину с сивой, как у попа-расстриги, бородки, чуял, что скоро старый дом покидать придется. Тоже беспокоился: как да что на новом месте будет? Ему и вовсе переезжать неохота. Если Мандрика стар, то дедка стар совсем. Еще Мандрикин дед, переселяясь в Стрелку из Горбицы, привез его в лапте. Тогда и Мандрики на свете не было, и отец его совсем мальцом носился. Понятно, домовому-то какая охота ехать. Забот у него здесь мало. Коней у Мандрики нет, чтобы за ними доглядеть. И хозяевам уход за дедкой какой — раз в год Марфа лепешку ему испечет из свежей муки да под печку на капустном листе подсунет. Он и сыт. Зимой, правда, зябко в старой избе, вот он в стужу и постанывает, охает, то под полом, то в трубе, — мерзнет. А так он ничего, тихий. Только раз и показался за все годы. Это еще старой матушке Мандрикиной, царство ей небесное. Заглянула она однажды под печку, полено сухое на растопку взять, а он сидит, дедко-то домовой на дровишках и брюхо мохнатое почесывает. Матушка-то бойкая была, не растерялась: «Приходи, дедушка, вчера!» — сказала. Он и сгинул. С тех пор никому не кажется. Все, видать, соображает, как это вчера прийти. Казачки прежде-то посмышленее нынешних были.
Правда, батька Мандрикин над матушкой потешался, говорил, что это кот, а не домовой под печку влез. Да кто же его знает, кота али самого дедку матушка видела.
— А что, казак, если нам Настюшку с собой взять? — сказала вдруг Марфа.
— Да как ее брать, в дочки, что ли, аль в работницы?
— Возьмем, а там на Амуре и поженим с Ванюшкой…
Мандрика разволновался, сел. Пошарил трубку. Сунул ее в рот, но сразу же вынул. Худой и легонький, он подергал себя за редкую бородку, а потом стукнул кулаком по острому колену и враз решил, как когда-то курить бросил:
— Счас женим!
— Да ты что, отец, — всполошилась Марфа. — Ночь на дворе.
— Дело доброе желаю исделать, — не отступал Мандрика. — Придет Ванюшка, мы ему об этом и объявим. А Наську поутру и сосватаем!
— Господи, а я подумала, что ты прямо сейчас женить их хочешь.
Ванюшка заявился под утро. Хотя и был он уже служилый казак, а отец у него всего малолеток, побаивался парень родителя. С опаской открыл Иван дверь, тихо пробрался к своей лавке и начал раздеваться. «Спят старики, — решил он, — и мы на боковую». Но Мандрика дремал не дремал в эту ночь, не поймешь, и Ванюшку сразу услышал.
— Иван! — окликнул он.
— Ну, я, — отозвался молодой казак, досадуя: «Начнет, мол, сейчас батя выговаривать и поспать не даст. Сам-то дрых, что ему».
— Слышь-ка, Иван, — заговорил Мандрика, — порешили мы с матерью поутру к Насте сватов засылать.
Молчит Иван, ждет, что отец дальше скажет, а сам думает: «Это у него присказка такая. Скажет сейчас: полуношничаешь все, а нам собираться надо. Узлы вязать. Вон Эпов ни коня, ни корову еще не привел, а ты все носишься. И заботы у тебя никакой в башке нет».
— Что молчишь-то? — начал сердиться Мандрика. — Аль тебе Наська не мила? Что ж тогда все к ней прибиваешься? Невдомек тебе, что деваха-то одна осталась.
В темноте со вздохом шевельнулась мать, видать, рот перекрестила. Понял Иван, что не шутит отец, и от радости замер.
— С ней был? — опять спрашивает Мандрика.
— С ней. А с кем же еще?..
— Ну так как ты думаешь-решаешь?
— Да я хоть сейчас согласный! — вскочил Иван. — Давайте, я к ней враз сбегаю. Предупрежу.
— Ну, ин и ладно. Ну, ин и добро, — помягчал старик.
— Спи ужо, — подала голос мать, — утро вечера мудренее.
На следующий день все и порешили. Не оставалось времени сватов засылать, соблюдать старые обычаи, как надо.
Смазал Иван дегтем сапоги, расчесал Мандрика деревянным гребнем бородку, и пошли они через огород в соседский дом.
Настя не ожидала гостей, стоит у грядки в огороде, подоткнув юбку, тяпает траву в борозде.
— Бросай, красна девица, работу, — поздоровавшись, сказал Мандрика. — Пошли в избу. Дело есть.
