Потерявшее голову правительство судорожно хватало революционеров и сажало их по тюрьмам, но революционный ураган уже рвал и метал вовсю…
В ставке — полное спокойствие. Голубоглазый царь принимал с докладом генералов, обсуждал с генералом Алексеевым положение дел на фронте и ближайшие задачи армии, сам составлял списки, кого пригласить к завтраку и кого к обеду, вечером забавлялся кино, писал ласковые письма жене и детям, а между прочим приказал по прямому проводу в Петроград:
— Опять этот толстяк Родзянко телеграфирует мне всякий вздор… — спокойно говорит голубоглазый царь дряхлому Фредериксу. — Я, конечно, отвечать ему не буду…
В Петербурге яркими кострами полыхают уже участки, мрачно загорается огромный окружной суд — характерно чрезвычайно, что интеллигенция усиленно не замечает поджога либерального,
— Где здесь революционный комитет? — спрашивает он у всех трясущимися губами. — Арестуйте меня… Я министр Протопопов…
Солдаты с огромными красными бантами толпами шляются по городу. Публика ласково усаживает их по кафе в кресла и угощает их сластями. Они чувствуют себя героями дня и вполне одобряют новый режим: при старом на их долю выпадали лишь окопы, вши, раны да смерть, а при новом — мягкие кресла, булочки, улыбки дам и всеобщие знаки подданничества.
Уцелевшие члены правительства с премьером князем Голицыным во главе настойчиво пытаются добиться отставки, телеграфно убеждают царя поставить во главе правительства какое-нибудь популярное лицо. Царица гонит телеграмму за телеграммой: «
Центр обезумевшего гигантского города — Государственная Дума. Туда уже навезли для чего-то большое количество мешков с мукой и не меньшее количество пулеметных лент. Везде сумасшедшие лица, шум, гвалт и невообразимая грязь. Знаменитый Милюков надрывается и кричит о необходимости сменить «деспота» новым монархом; носастый Миша Стебельков, студент, охрипшим голосом советует накрик рабочим немедленно основать социалистическую республику; бледный, с совершенно сумасшедшими глазами Керенский провозглашает в сотый раз республику демократическую; Герман Германович Мольденке расставляет пулеметы вокруг дворца. Известный В. Л. Бурцев, совершенно вне себя, горделиво кокетничая, заявляет какому-то юркому еврейчику-журналисту:
— Я, собственно говоря, умеренный конституционалист… Моя программа-минимум: цареубийство!
Все вокруг сочувственно улыбаются, довольные, что их улыбку видит такая знаменитость, как Бурцев. Еврейчик торопится его словечко записать на своих грязных манжетах — карнэ свой он уже весь исчертил — в назидание потомству. Бурцев гордится чрезвычайно своим
— Но, ваше высочество, без вас мы бурного моря революции не переплывем! — совершенно уверенно говорит ученый историк и лидер самой образованной из партий.
Великий князь отказывается окончательно — какова будет воля Учредительного собрания… И когда долетает эта новость до царя, он заносит в свой дневник спокойное замечание: «
Петроград бьет белым ключом, вернее, ключом красным: больно глазам от этих тысяч и тысяч красных розеток, бантов и знамен, которые зловеще вдруг расцвели на груди у людей и по всем их путям. Красными бантиками разукрасились вдруг рабочие и курсистки, маленькие гимназисты и почтенные генералы, проститутки и солдаты, священники и спекулянты, шерочка с машерочкой и банкиры: огни революции перекидывались с одного на другого, и все очень искренно вдруг уверовали, что, собственно, они всегда были революционерами, а если они раньше этого не знали, то это так только, какое-то странное недоразумение. И в то время как пьяная в красных парах революции толпа шарила по чердакам и подвалам и, вылавливая там несчастных полицейских, убивала их во славу свободы и человечности, в то время как тысячи людей, истекая словами, замученные, выкрикивали самые пышные лозунги спасения, в то время как в и без того уже голодающей стране останавливалась всякая работа, в это время, возбуждая всеобщее изумление, по бешеным улицам взбаламученного города стройно, в ногу прошел к Таврическому дворцу гвардейский экипаж, все рослые красавцы матросы, один к одному, а впереди их рядом со знаменем — знаменщиком был Киря матросик — шел двоюродный брат царя великий князь Кирилл Владимирович! На груди его горел красный бант.
— Что?! Не может быть! — воскликнул пораженный Родзянко, когда ему доложили о прибытии великого князя с гвардейским экипажем. — Но это… этому… имени нет!
Огромный толстый человек этот с горящими негодованием глазами, задыхаясь, выкатился из дворца.
— Смирррна! — крикнул великий князь. — На кррраул!
Дружно брязгнув винтовками, гиганты взяли на караул.
Первое мгновение Родзянко опешил, но тотчас же справился и своим бездонным басом крикнул:
— Здорово, молодцы!
— Гав-гав-гав-гав… — дружно рявкнули ряды матросов.
Великий князь подошел к Родзянко, отсалютовал и твердо проговорил:
— Гвардейский экипаж и я, его командир, отдаем все свои силы в распоряжение революционного правительства!
В глазах старика сверкнуло бешенство.