— Она совсем пьяная… — сказал тихо старый еврей и, глядя сквозь очки на Евгения Ивановича, которого он давно знал, продолжал неторопливо: — У меня иногда бывает один учитель из-за реки, из Уланки. Если у него или у его знакомых попортятся немножко часы, то сперва за починку их берется он сам, а потом, когда все испортит и исковыряет, то несет их уже ко мне. И не один он так поступает, а очень многие. А вот теперь Россию чинить взялись… Образовался какой-то революционный комитет у нас, и старше двадцати лет, кажется, нет в нем ни одного. Нет, впрочем, одна есть: Клавдия Федоровна, дочь священника Княжого монастыря… Скажите мне только одно: что это такое? Сумасшествие или что? Часы она починить не умеет, а Россию — умеет…
Евгений Иванович тепло посмотрел на старика.
— Я не знаю, что это такое… — тихо сказал он. — Но… — неожиданно для себя прибавил он, — не думаете ли, что и старые-то мастера, которым мы верили, оскандалились вдребезги?
— И это верно… — сказал так же тихо старик. — Но — Сонечка…
Он растерянно развел руками…
Мимо окон, все сотрясая, пронесся набитый людьми автомобиль. Из-под сильных колес его целыми снопами летела в окна, на стены, на прохожих жидкая и холодная кофейная грязь. И послышался справа приближающийся шум толпы: ка-га-га-га… ка-га-га-га-га-га… Евгений Иванович и старик вышли на тротуар: вся улица была залита огромной возбужденной толпой, над которой ярко реяли красные знамена. Впереди толпы какой-то мастеровой, длинный, худой, с серым лицом, измазанным сажей, на узловатой веревке, накинутой на шею, вел губернатора фон Риделя. Лицо губернатора было окровавлено и искажено страданием. За ним шла, вызывающе подняв свою хорошенькую головку, его Лариса Сергеевна, лицо которой точно говорило злобно: «Ну, подождите, голубчики, мы с вами еще поговорим!» За ней, тоже на веревке, с оборванными погонами, смущенный, шел подбористый и щеголеватый жандармский полковник Борсук, земский начальник, недавний бог и царь, Тарабукин, перепуганный, и жалкий, и бледный, и похудевший Сергей Федорович, председатель уездной земской управы. А рядом с начальством, шатаясь и путаясь слабыми ногами в невероятно грязной, набок надетой юбке шла, уставив вперед свои сумасшедшие глаза, старуха Зорина: ну, Варю у нее заморили, зарыли, Митю тоже отняли и спрятали куда-то, кушанье все отравили, и она вот уже три дня ничего не ела, прекрасно! Но вот все начальство уже притянули к ответу, притянут и Строгановых и других ее родственников и всех… И она, путаясь ногами и шатаясь от голода, шла под сенью красных знамен все вперед и вперед…
— Ура… — катилось вдоль тротуаров. — Ура…
Какой-то дюжий, с бычьим затылком и бешеными глазами рабочий подлетел вдруг к полковнику Борсуку.
— А-а, вашему высокородию! — крикнул он злорадно. — А помнишь ты, распросукин ты сын, как ты меня по морде бил?.. А?.. А помнишь ты, как ты меня селедками кормил да пить не давал?.. А? Помнишь? Помнишь?
И прежде чем кто-либо успел опомниться, он размахнулся и со страшной силой ударил полковника по лицу. Тот пошатнулся, но устоял; кровь разом залила его лицо и руки и мундир… Раздался жалостный детский плач.
— Папочка, зачем они так мучают его? — пролепетала Наталочка, испуганно схватившись за отца и громко плача… — Папочка…
— Ура!.. — неслось вдоль улиц. — Ура!..
Сонечка, на ходу надевая свое жалкое пальтишко и торопливо что-то прожевывая, вылетела из низкой двери и, несмотря на оклики отца и только отмахиваясь рукой, понеслась за толпой, вперед, к самым арестованным: она ужасно боялась опоздать к самому главному. И радовалась: вот тебе теперь и
— Смотрите, смотрите: часть загорелась!
Над взбудораженными улицами поднялся зловещий столб дыма.
— Ура… Ура…
— Мда… — задумчиво пробормотал старый еврей. — Вот так… починка!
— Ура-а-а-а…
Со всех крыш — люли-лель… люли-лель… люли-люли-лель… — нежно звенела капель, но никто, никто не видел и не слышал ее. Ка-га-га-га… — тревожно лилось по всем улицам. — Ка-га-га-га-га-га… Ка- га-га…
Победно, гордо реяли красные знамена, и в пьяной радости рдели огнями сердца людей, и заманчиво раскрывались пред ними радостные дали новой жизни…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
МАЛЕНЬКОЕ ЗЕРКАЛО
Начало войны было встречено всеобщим ликованием во всех в войну вступивших странах. Ликования эти потонули в море крови и слез и закончились гибелью нескольких великих и богатых стран и всеобщим разорением. А победители? Победители должны читать историю. Беспримерные победы Наполеона закончились торжественным шествием союзников по улицам Парижа и Святой Еленой, ослепительное торжество Германии в 1871 году{175} оплачено сторицей ее скорбями в наше время, безбрежные завоевания России закончились разгромом ее Японией{176} сперва и Германией — или, точнее, собственным правительством — потом. Говорят, Версальский мир{177}, поставивший Германию на колени, подписан тем самым пером, которым подписан был мир между Германией и Францией пятьдесят лет тому назад. Пятьдесят лет тому назад им был, как мы теперь видим, подписан не мир, а всеобщая европейская война. Что подписано этим страшным пером теперь, не могут сказать все мудрецы мира, взятые вместе. Весь смысл пыльных страниц истории в том и состоит, что «ныне жребий выпал Трое, а завтра выпадет другим…»
Но — уроки войны прошли для народов бесследно, и еще большим, чем войну, ликованием встретила Россия революцию. Если сходили с ума большие центры ее, как Москва или Петербург, это еще до некоторой степени понятно: там делается политика, там пропитана ею вся жизнь, там привыкли политикой подменять всякую другую духовную жизнь человеческую. Но красный огонь с быстротой необыкновенной запалил все эти серенькие веси и грады российские: точно ржаное поле маками, вдруг в эти сумрачные февральские дни расцветилась вся безбрежная нива российская красными флагами и бантами, и грохот «Марсельезы»{178} перекатывался по безбрежным просторам ее из конца в конец, и гремело
