ведь без них тоже не обойтись …
Глава 7. Остающимся Голгофа
Маленькая, уютная Гаага оказывала на Федорчука странное, почти гипнотическое, действие, — хотелось бесконечно бродить по узким улочкам окраин, заходить в небольшие лавочки и кафе, и смотреть. Просто смотреть, не прикасаясь, молча, как в музее, переходя от одного дома-экспоната к другому, разменивая возможность изучать улицы-экспозиции на звонкую монету минут и шуршащие банкноты часов. — Но этой наличности у Виктора как раз и недоставало, до такой степени, что он с удовольствием занял бы у кого-нибудь ещё хотя бы сутки, чтобы прийти в себя. Чтобы только не думать о содеянном, только не вспоминать…
Внезапно возникшая идея «выставить на бабки» советского резидента в Гааге Вальтера Кривицкого поначалу вызвала у Виктора лёгкий приступ энтузиазма.
«Да, мы таких как он в девяностые на гнилом базаре ловили и на счётчик ставили… Лохов чилийских. Дятлов тряпочных, бисером обшитых», — накручивал себя как перед неприятной встречей или тяжёлыми переговорами когда-то в прошлом. Или теперь надо говорить, в будущем? Бес его разберёт, но смысл-то понятен и этого достаточно.
Но недаром сказано, «на трезвую голову»! Работа мысли приглушила горячность первого порыва, а вместо необузданных фантазий, в сухом остатке, задержались только вопросы, и становилось их — по мере размышлений — всё больше. Есть ли прикрытие? И если да, сколько их и где? Каков распорядок дня резидента? Как проводят день его жена и дочь? И самый главный вопрос: на чём его ломать?
В том, что матёрый разведчик не принесёт вожделенные доллары и фунты «на блюдечке с голубой каёмочкой», Федорчук не сомневался. Так же как и в том, что у него самого хватит сил, и физических и моральных исполнить задуманное.
Celebesstraat, узкая улочка — двум телегам не разъехаться — в северо-западной части Гааги, мирно дремлющая в окружении таких же улиц с колониальными именами: Суматранская, Яванская, Моллукская. В нескольких кварталах от железнодорожного вокзала, полчаса неспешной прогулки среди одинаковых трёх- и четырёхэтажных домиков, настолько плавно переходящих один в другой, что об изменении номера дома можно догадаться только по табличке, и то не всегда. Казалось, названия улиц придают воздуху особый аромат, лежащий на поверхности: пряности и кофе, — но в тоже время с послевкусием солёного морского воздуха и застарелой ржавчины.
Брусчатка, велосипеды у тротуаров, почтовые ящики и редкие люди, настолько чужеродные между стен красного кирпича, что кажутся необязательными среди этого царства вещей. Дом номер 32, в три этажа: на первом — магазинчик антикварных книг герра Лесснера, окна второго и третьего плотно зашторены, — ни горшков с геранью, ни утюгов на подоконниках.
Возможность слежки осложнялась тем, что все ближайшие кварталы плотно застроены — дома тянутся стеной, практически без разрывов, ширина улиц и почти полное отсутствие деревьев не оставляют мест для укрытия наблюдателя. Выбор modus operandi[101] невелик, — нагло идти напролом и свернуть себе шею, или подумать, подумать.
«Думай, голова — шапку тебе куплю!»
Решение проблемы нашлось через несколько минут внешне беззаботного фланирования, за перекрёстком с Bonistraat. Оно имело вид вполне прозаический, с некоторой, обывательской, точки зрения даже умилительный.
На тротуаре, перед открытой дверью расположился седовласый, немолодой — даже на первый взгляд — господин. Опорой для его несколько грузного тела служило кресло на небольших, явно не приспособленных для перемещения по улицам, колесиках. Господин кутался в шерстяной плед с геометрическим рисунком тёмных тонов, поверх пледа у него на коленях лежала закрытая книга с тусклым, но хорошо видимым издали, золотым тиснением на обложке: «
Виктор усмехнулся про себя, — тоже мне инквизитор на заслуженном отдыхе! Небось, и дыба, списанная по амортизации, в подвале припасена на всякий пожарный случай, и «испанский сапожок» с именной табличкой «За тридцать лет беспорочной службы» от престола святого Петра, — на антресолях пылится.
«Впрочем, они же все здесь закоренелые протестанты. Ну да хрен редьки не слаще, но благодарность не от Папы Римского, а от наследников какого-нибудь Лютера или Кальвина [103]».
Рядом с креслом старика, погружённого в созерцание чего-то недоступного случайному свидетелю, скромно сидел небольшой, похожий на ожившую сапожную щётку, скотч-терьер. Поводок его ошейника был привязан к ручке кресла. Хреново, — на искушённый взгляд, — привязан. Хоть и крепко. Подобно хозяину, пёс был занят своими, уж тем более непонятными прохожим-людям, проблемами. Полуприкрытые глаза его казались обращёнными внутрь, навстречу отрицаемой церковью собачьей душе, которая есть тьма египетская по сравнению с человеческими потёмками. Лишь изредка топорщилась верхняя губа, обнажая внушительные клыки вкупе с остальными, положенными хоть одомашненному, но всё же хищнику, зубами. Намёк на рычание, беззвучно проступавший сквозь плотно сжатые челюсти, оставался скорее на уровне тщательно культивируемого охранного рефлекса, нежели прямо и явно демонстрируемой агрессии.
Федорчук с трудом стряхнул мелкое наваждение с явственным религиозно-философским оттенком, вызванное созерцанием казалось бы обыденной картины отдыхающего породистого пса и его хозяина, открывшего к тому моменту книгу на полях которой рассыпался бисер маргиналий[104].
«Хорошо не пудель, язви его в душу. Вроде отпустило немного», — тут Виктор понял, что уже несколько минут стоит на тротуаре рядом с захватившей его внимание и воображение парочкой, — старик и пёс, — и не понимает, что же заставило его перейти на другую сторону улицы, поближе к ним.
«Тьфу ты, сила неприятная. Чтоб вам пусто было!» — В сердцах высказанное проклятие сорвало невидимый стопор с тугой пружины событий.
Действие, буквально завертевшееся в последующие секунды, воспринималось в сознании Виктора цепочкой слайдов: «Кошка, выпрыгивающая из открытого окна на тротуар». — «Резкий рывок казавшегося полусонным терьера». — «Прыжок «Акелы» за добычей». — «Опасно кренящееся кресло». — «Наполненные ужасом глаза старого господина», — но демонстрацию пришлось срочно прервать.
Федорчук решительно остановил падение старика, и в тот же самый момент поводок лопнул, не выдержав яростного порыва ограниченной в исполнении своих «основных» инстинктов собаки. Терьера пришлось ловить не меньше пяти минут, притом, казалось, он издевался над преследователем, ежесекундно меняя направление движения, оглядываясь на бегу и, — «опять это наваждение!» — корча ехидные рожи. За это время жертвами погони, кроме кошки, конечно же, чуть было не стали два велосипедиста, один молодой почтальон и полицейский, собственно и прекративший этот разгул стихии, приняв на грудь терьера в прыжке, как защитник принимает футбольный мяч после штрафного.
Рассыпавшись в извинениях перед потенциальными пострадавшими и в благодарностях перед стражем порядка, Виктор крепко ухватил лохматого возмутителя спокойствия и с поклоном вернул его уже успевшему прийти в себя хозяину.
Последовавшее за этим приглашение на чашку кофе быстро переросло во взаимную приязнь. Особенно после того как выяснилось что «отставной инквизитор», господин Никлас Ван Бюрен, не только сносно говорит на пяти европейских языках, но и согласен сдать на несколько дней такому любезному молодому человеку как gere Халкидис пустующую комнату в своём доме. Сверх оговоренной платы, Виктор легко согласился гулять с непоседливым Burste[105] хоть целый день, с непременным условием не отходить от дома далее двух кварталов, ибо дальше начинались «кошачьи» территории, — «а мальчик нервничает, ну вы понимаете?».
Федорчук прекрасно всё понимал, кроме одного — невероятного, просто фантастического везения: «Ну вот, начались рояли в кустах и на тротуарах», — бурчал он себе под нос. Но «пятая точка», обычно
