зудевшая в случае предполагаемой «засады», на удивление вела себя тихо. Со случившимся следовало мириться и использовать случай «на все сто».
— Вот только готовлю я отвратительно, а кухарка, как назло уехала к родне в деревню, — извинялся господин Ван Бюрен, оказавшийся милым интеллигентным чудаком, читавшим «Молот ведьм» исключительно для «тонкого интеллектуального наслаждения».
— Ну, вы меня понимаете, молодой человек? Скорее нет, но это не страшно. Лет через сорок поймёте, особенно если дадите себя захомутать какой-нибудь ведьмочке. Ох, и попьёт же она ваш ей крови, юноша… но это не проблема, рядом есть где перекусить, да хотя бы в кафе Питера Риесмы, что в доме ?33. Вполне можете столоваться там.
Правильная осада, как прелюдия к решительному штурму, начинается с выбора позиции для лагеря. Однако открывать забрало и размахивать флагами с кличем «Иду на Вы» Виктор не собирался. Уютное кафе в доме ?33 по Celebesstraat должно было стать основным наблюдательным пунктом, особенно удобным в случае непогоды. Тем более что собаку старого Ван Бюрена там знали и относились к ней подчёркнуто ровно. Косточки не бросали, но кошку запирали в кладовке. Часть этого отношения перепала и на долю немногословного и улыбчивого «греческого журналиста». Столик у большого окна, оккупированный им, хорошо виден с улицы, но и улица отсюда насквозь просматривается вплоть до пересечения с Borneostraat.
Три дня наблюдения за домом Кривицкого принесли более чем положительные результаты. Прикрытие себя не обнаружило, если оно вообще существовало, что по здравому размышлению было бы избыточным для нелегала. Каждый день советский резидент минимум на четыре часа оставался один, после обеда его жена куда-то уходила вместе с дочерью и возвращались они ближе к ужину. Посетители также не баловали вниманием антикварный книжный магазин, за все три дня колокольчик на входной двери прозвонил лишь пару раз.
На второй день, примерно через час после обеда, по «внутренним часам» Федорчука, антиквара посетила дама. Молодая, и как-то по-особенному привлекательная, она вызывала не совсем чётко оформленные ассоциации с виденными, практически в прошлой жизни, картинами европейских художников начала ХХ века. Виктор подумал: — «Тётка стильная, да и фигуристая. Не то, что обычная европейская бледная немочь, декаденты плюшевые. Пожалуй, во вкусе Олега будет. Интересно где он сейчас? Наверное, в отличие от меня, потенциальных предателей не пасёт».
Дама покинула магазин через сорок минут с небольшой пачкой аккуратно обернутой бумагой и перевязанной шпагатом.
«Книги? — Во всяком случае, на адюльтер а-ля НКВД не похоже», — решил Федорчук.
Проходя мимо кафе, за стеклом которого Виктор уже два дня изображал из себя манекен, она улыбнулась, вероятно, каким-то своим мыслям, но так, что сердце Федорчука забилось на противоположном краю тела, а сам он неожиданно смутившись, чего с ним не случалось лет двадцать как, отвел взгляд.
На четвёртый день, убедившись в отсутствии прямых угроз своим планам, Виктор приступил к активным действиям. Дождавшись ухода фрау и фройлен Лесснер, он открыл дверь магазина.
— Gotendag, gere Lessner. — эта фраза практически исчерпала голландский словарный запас Федорчука, и он перешёл на французский.
— Не могли бы вы уделить мне немного своего драгоценного времени?
— Добрый день, господин…? — Кривицкий принял правила этой, пока непонятной для него игры, ответив также по-французски.
— Халкидис. Димитриос Халкидис. Журналист из Парижа. — Виктор сопроводил представление самой лучшей из возможных в своём исполнении улыбок.
— Вы счастливый человек, месье Халкидис, если можете себе позволить посещать три дня подряд кафе, всё достоинство кухни которого заключается в том, что еда в нём подаётся быстро и горячей, — ответная улыбка Кривицкого также могла служить рекламой чего угодно, лишь бы это вызывало неподдельную радость. — Я боюсь, желудок ваш безнадёжно испорчен. Впрочем, я не знаю, как готовит старый Ван Бюрен, возможно ещё хуже. Скажите, оно того стоило?
— Счастье видеть Вас, герр Лесснер стоит гораздо большего. — Виктор продолжал улыбаться стоя к собеседнику вполоборота.
За время обмена любезностями он сумел максимально незаметно сократить дистанцию между собой и резидентом, не забывая держать руки на виду.
«Не спугнуть «пациента», не спугнуть, а то болезный вон как правую руку то и дело к заднему карману брюк тянет…» — Мозг Федорчука просчитывал траектории движений, готовясь отдать команду к действию.
— Вот и коллеги мои подтянулись, тоже журналисты, — Виктор повёл левой рукой в сторону неплотно зашторенного окна — как и я.
Этого вполне хватило, чтобы Кривицкий «купился», повернувшись вслед за движением.
«Не знаю, чего ты ждал, — думал Федорчук тщательно «пеленая» бесчувственное тело чекиста, — но явно не банального удара в лоб».
Так. Теперь дверь — на засов, шторы задёрнуть, табличку повернуть и можно начать осмотр. Вот пистолетик у тебя так себе,- «Маузер»[106], пукалка карманная. Но мне хватило бы и тех бельгийских «семечек» что у него вместо пуль. Вдох-выдох, глаза закроем, расслабимся. Что ж руки-то дрожат как у синяка запойного?
«Извините господа, нервы ни к чёрту», — некстати вспомнился бородатый анекдот, а нервный смешок принёс нечто вроде разрядки.
Кривицкий очнулся минут через пятнадцать, но уже не свободным как это было до потери сознания, а надёжно привязанным к спинке и ножкам кресла в необычной позе со спущенными штанами и кляпом во рту. Напротив вольготно расположился «журналист из Парижа» с греческой фамилией. Рядом с ним на высоком столе на первый взгляд непрофессионала были разложены странные вещи: частично разобранный телефон с торчащими проводами, электрический утюг, плоскогубцы и коробка булавок. Резидент был битым волком, и такой набор сказал ему о многом. Даже слишком.
— И снова: здравствуйте, господин Лесснер! Или вы предпочтёте обращение «товарищ Вальтер»? Могу согласно метрике вас называть. Мне это труда не составит. — Виктор говорил по-русски нарочито медленно и артикулировано, удовлетворенно наблюдая, как в глазах беспомощного резидента буквально плещется недоумение пополам с обидой.
«Это есть gut, но напустим ещё чуть-чуть туману для полноты картины».
— Жалкую, на iдиш не розмовляю, пан Гинзбург, а то бы добре погутарили с тобой… Я бы тебе питав, а ты бы менi відповідав…- переход к украинскому языку не добавил ясности во взгляде Кривицкого. Напряженная и, похоже, безрезультатная работа мысли явно проступала на его лице.
— Не будем тянуть кота за известные органы, а, пожалуй, потянем за них представителя органов иных. Согласен, каламбур сомнительный, но о-очень подходящий к ситуации. Не так ли, Самуил Гершевич?
Чекист отчётливо задёргался в путах. До него начала доходить безвыходность ситуации и собственная беспомощность. Но более чем возможные мучения, страшила неизвестность. Непонятный «грек», пересевший на край стола и болтающий ногами как мальчишка, пугал своей осведомлённостью и нарочитой беззаботностью, сквозившей в каждом жесте, в малейшей интонации, — уж это распознавать в людях резидент научился, иначе бы не выжил в мясорубке Гражданской и в мутной, кровавой воде послевоенной Европы.
— Попробуем договориться? Нам с вами ничего другого не остаётся, если конечно сложившуюся ситуацию вы не воспринимаете, как весьма экзотический способ самоубийства. — Улыбка Виктора стала несколько грустной. Он сделал небольшую паузу, после чего продолжил. — Мне от вас не нужны страшные тайны советской разведки, пароли, явки, имена. Оставьте их себе, может быть потом, когда припрёт, продадите подороже Второму бюро или старым друзьям из сигуранцы[107] . У вас же остались там друзья? Не пытайтесь говорить, рано ещё. Не пришло время главных вопросов — может быть чуть позже, а пока можете изображать оскорблённую невинность.
Федорчук слез с края стола и принялся деловито разбирать жутковатый для посвящённого инструментарий: разложил булавки; пощёлкал плоскогубцами, — проверяя «плавность хода»; воткнул
