— Нет проблем, э-э-э…
— Робер, месье.
— Вот что Робер, принеси мне пока кофе, большую рюмку кальвадоса* и свежие газеты.
— Хорошо, месье. Сей момент, — ответил гарсон и, также бесшумно как появился, — удалился.
Виктор вынул из кармана пачку «Галуаз Блё», спички и положил на столик,- пепельницу просить не надо, на курящего никто не косится.
«Вот и славно, трам-пам-пам… Что ж погано-то так…»
Следующие несколько часов пролетели не то что бы незаметно, но как-то нечувствительно. Осознание реальности пришло на опустевшей пачке сигарет и пятой рюмке кальвадоса[119].
«Так. Шестая будет лишней», — казалось, мысль Виктора была единственной реальной вещью в наплывающем мороке опьянения, но и эту реальность он осознанно погасил, — ну и хрен с ней.
— Гарсон, повторить!
Гарсон, чуть помедлив, повторил, но Виктор не торопился опрокинуть и эту порцию мерзкого, по правде говоря, яблочного самогона.
«Фигово, видать герои Ремарка[120] жили, раз глотали это пойло в товарных количествах. Да кто бы сомневался!» — зажав рюмку в ладонях, согревая резко пахнущий напиток, думал Федорчук.
В дальнем углу кафе только что пришедший пианист уже «орюмился» прямо за инструментом, — судя по мелкой таре, — какой-то огненной водой, и потирая озябшие руки, оглядывал полупустой зал. Выдержав приличествующую случаю паузу, заиграл что-то регтаймовое[121].
Музыка, даже такая примитивная, вызвала у Виктора ностальгию по тем временам, когда он сам садился за инструмент и для себя или друзьям что-нибудь «душевное».
«Какая такая ностальгия, — почти разозлился он, — этого нет, не было и возможно не будет совсем. Ты понимаешь, идиот, совсем не будет!»
Виктор усмехнулся сам себе, встал из-за стола и решительно направился к пианисту.
— Месье позволит? Не беспокойтесь, у меня музыкальное образование…
Тапёр[122] огляделся по сторонам, как бы ища поддержки или спрашивая совета у окружающих, но не нашёл ни того ни другого.
-Да, конечно.
«Клиент всегда прав!» — усмехнулся Виктор. Сел за пианино, закрыл глаза и для разминки начал играть «К Элизе». Пианист иронично улыбнулся, услышав не совсем уверенное исполнение такой «ученической» вещи. Но руки Федорчука приноравливались к незнакомому, к тому же и не очень хорошо настроенному инструменту.
И откуда-то из глубины, из прошлой жизни, к Виктору пришла мелодия, а вслед за ней явились и слова:
Виктор не осознавал поначалу, что не только играет, но и поёт. По-русски. Поёт, забыв об осторожности, конспирации, наплевав на все условности.
Последний раз он пел эту песню, когда провожали Олега на ПМЖ в Израиль. Тогда все изрядно набрались и, не стесняясь, плакали друг у друга на плече, так как это могут только русские мужики. Степан всё порывался что-нибудь сломать. Еле удержали.
«Крыса ты, Федорчук, энкаведешная. Душегуб. Хапнул миллиончик и скрылся, каторжанин,- с неожиданной яростью подумал Виктор, — сука ты, братец-кролик!».
Виктор сжал зубы, хотя глаза и выражение лица выдали бы его сейчас — что называется — «с головой». Решение бьющейся в подсознании все последние дни проблемы — созрело. И тут на его плечо легла рука пианиста:
— Я не знаю, о чём вы сейчас пели, месье. Простите, я не понимаю ваш его языка, но послушайте меня, пожалуйста! Жизнь даётся человеку всего одна, всегда есть возможность исправить ошибку, если же вы покончите с собой, ваши грехи останутся здесь как неоплаченный долг. Ещё раз простите…
— Спасибо, месье музыкант и прощайте.
Виктор встал из-за пианино и прошёл прямо к вешалке-якорю, по пути бросив на свой столик несколько купюр, оделся, подхватил чемодан и вышел из кафе.
Дождь продолжал моросить, Федорчук шёл прочь от порта в сторону железнодорожного вокзала. Долги нужно возвращать. Всегда. Но для этого необходимо было вернуться в Париж.
Глава 8. Cherchez la femme[124]
Пока ехали в Париж, времени для размышления над злободневными проблемами нового бытия почти не оставалось. Баронесса требовала к себе повышенного внимания, а, кроме того, то ли и в самом деле была страшно болтливой, то ли ее на нервной почве несло, но только казалось, что Кайзерина Николова не замолкает ни на мгновение. И ведь не дура. Это-то было очевидно. Не глупости порола и не чепуху молола, если не считать чепухой «тайны мадридского», то есть, разумеется, болгарского двора. Грамотная, интеллигентная речь, разумные, если не сказать большего, мысли, своеобразный юмор — порою грубоватый, иногда циничный, но всегда подлинный — и знаний разнообразных вагон и маленькая тележка, но, помилуй бог, как же всего этого было для Ицковича много! Так что расслабиться удалось только в
