Мастер спорта разводит от удивления руками.
— Я сам страдаю ишиасом. Откуда у меня эта болезнь — известно. Я альпинист-высокогорник. Застудил седалищный нерв, исследуя перепады ледника Сурган на Памире, а пудель Ромка живет в квартире со всеми удобствами, спит в моей постели. Скажите, чем лечить Романа?
— Тем же, чем лечитесь сами. Внутрь анальгин. Наружно дважды в день греть спину синим светом. Кроме того, я рекомендую сделать собаке четыре инъекции пенициллина.
— Собаке — пенициллин?
— Да!
— Куда?
— В то же место, куда и вам.
— А у собак есть «то же место»?
— Оно есть даже у мухи.
Мастер спорта лезет в карман, чтобы отблагодарить. ветврача трешницей. Тот сердится, говорит:
— Простите, не знаю, как вас зовут…
— Владимир Степанович.
Пальцы ветврача, напиленные из толстой кизиловой трости, угрожающе сжимаются в кулак.
— Все понял, — говорит высокогорник-альпинист. — Простите, больше не буду.
И, взяв пуделя Ромку на вытянутые руки, мастер спорта спешит к выходу.
Кулак размером с хорошую гирю разжимается, и ветврач, открыв дверь своего кабинета, отрывисто бросает мне:
— Входите.
— Минуточку, минуточку!
Это кричит санитарка-швейцар и подводит к ветврачу нового мужчину с новой собакой в руках.
— Директор лечебницы просят, чтобы вы приняли их первыми, — говорит санитарка и спешит назад на свой пост к парадной двери.
— Да, пожалуйста, — подтверждает новый мужчина с новой собакой.
— Сейчас очередь этой дамы, — говорит ветврач.
Я хочу войти в дверь кабинета, а новый мужчина бесцеремонно становится впереди меня и говорит ветврачу:
— Сначала выслушайте меня.
— Слушаю.
— Я помощник и референт Аверкия Михайловича.
— Простите, не знаю такого.
— Аверкий Михайлович — зампред облисполкома. Друзья из ГДР подарили Аверкию Михайловичу чистопородного фокстерьера, и Аверкий Михайлович просит вас усечь до нужного размера этому фокстерьеру хвост.
— Приму даму и усеку.
— Сначала выслушайте меня, — снова просит референт.
— Слушаю, — снова отвечает ветврач.
— Я привез фокстерьера на «Волге». А «Волга» может каждую минуту понадобиться Аверкию Михайловичу. Вы понимаете меня?
— Нет.
— Примите меня первым, чтобы я мог скорее отпустить «Волгу».
Ветврач непреклонен.
— Первой пойдет эта дама, — в третий раз говорит он.
Мужчина, приехавший с фокстерьером на «Волге» зампреда, начинает сердиться.
— Аверкий Михайлович, — говорит он, — человек в нашем городе широко известный, а врач городской лечебницы, простите меня, не может проявить уважения к нему, принять его первого помощника и референта вне очереди.
— Простите и вы меня, — отвечает доктор. — Врач городской лечебницы с удовольствием проявил бы уважение, если бы Аверкий Михайлович попросил врача усечь хвост его первому помощнику и референту. Но поскольку для усекновения прислан не референт, а фокстерьер, а референт состоит лишь сопровождающим при фокстерьере, пустить его вне очереди впереди дамы не могу.
И, преградив могучим торсом дорогу мужчине с собакой в руках, ветврач снова говорит мне:
— Входите.
Вхожу и думаю, какой роскошный абзац будущего фельетона подарил мне этот полупомощник, полуреферент.
Да, но если этот абзац выставит в смешном виде одну сторону (первого помощника и референта), то другую (ветврача) он покажет человеком принципиальным, благородным. А мне это совсем ни к чему. Я намерена не хвалить, а критиковать сына Капитолины Прохоровны.
«Минуточку, минуточку», — как говорит санитарка-швейцар.
А ведь то же благородство можно обратить не в похвалу сыну, а для развенчания его двуличия. Вот какой хороший этот сын на публике и вот какой нехороший дома.
Сижу рассуждаю, а он — «хороший и нехороший» в одном лице — уже в третий раз терпеливо обращается ко мне, спрашивает:
— Что у вас, гражданка? Слушаю.
— Простите.
Лезу в сумочку, говорю:
— Вот мое удостоверение.
— В ветлечебнице демократические порядки. Мы лечим животных, невзирая на служебное положение их владельцев! — походя кусает меня ветврач.
— Я не собираюсь лечить здесь животных. Я хочу поговорить с вами.
— На тему?
— Отцы и дети. Точнее, о ваших взаимоотношениях с матерью!
Ветврач перестает острить. Спрашивает:
— А вы, собственно, кто?
Я бы тоже могла куснуть ветврача, проехаться насчет его антидемократичности, но не стала этого делать и полезла в сумочку за редакционным билетом.
— Моя мать была в редакции?
— Была.
— Жаловалась?
— Да.
Ладони-лемехи стискивают с двух сторон голову ветврача-гиганта, и он, забыв о моем присутствии, сидит с закрытыми глазами. Теперь уже мне приходится трижды стучаться, окликать его:
— Давайте поговорим, доктор!
Ветврач открывает глаза.
— О чем?
— Почему вы, добрый, отзывчивый на работе, дома держите себя тираном?
— Истязаю старушку мать, морю ее голодом?
— Совершенно верно.
— Разрешите не отвечать на этот вопрос?
— Почему?
— Устал. Надоело.
— Вы уже говорили по этому поводу? С кем?
— Спросите у секретаря партийной организации. Зовут ее Роза Ивановна. Принимает она в соседнем кабинете.
Сказав это, сын Капитолины Прохоровны открывает дверь и говорит полупомощнику, полуреференту:
