— Это верно, что пишут люди про вашего сына-токаря?
Капитолина Прохоровна плачет, говорит «верно».
Усилиями одиннадцати комиссий и целой дивизии соседей неправда разоблачена, и я отправляюсь на квартиру к вдове, чтобы поговорить с Капитолиной Прохоровной.
Звоню. Дверь открывает соседка.
— Можно видеть Капитолину Прохоровну?
— Она ушла в кино.
— Будьте любезны, передайте, чтобы Капитолина Прохоровна зашла сегодня в редакцию.
— Не передам.
— Почему?
— Мы с ней не разговариваем,
— Попросите соседку, чтобы она передала,
— Не попрошу.
— А это почему?
— Мы все тут не разговариваем друг с другом.
— И давно?
— С того времени, как эта ведьма к нам переехала.
— Покажите, где ее комната, я подожду.
— Постучите в ту дверь.
Стучу. Дверь открывает вдова,
— Входите.
— Я из редак…
— Знаю, — не дает мне договорить вдова. — Слышала ваш разговор с соседкой.
— Вашу квартирантку трудно застать дома?
— И сын был, и сын не застал.
— Какой сын?
— Ветеринарный врач. Принес мамочке полкило болгарского винограда.
— После всего, что случилось, я бы на месте сына к такой мамочке и не ходила б.
— А дочки и не ходят. Они посылают матери по почте свою долю пенсиона, и только. А сыновья и пенсии платят, и сами приходят. Гостинцы носят.
— Значит, простили?
— Мать, как не простить.
Хлопает парадная дверь.
— Она, — шепчет вдова и выходит из комнаты.
Капитолина Прохоровна входит, замирает в дверях.
— Вы? Пришли навестить старую, несчастную мать? Пятеро детей, и все бросили, забыли меня.
— Почему забыли? Сын Клим был, принес виноград.
— Значит, гнилой, прелый. Самому есть гнилое противно, так он мне принес. «Кушай, дорогая мамочка».
Я нарочно вытаскиваю виноградную гроздь из пакета. Виноградины крупные, с золотым отливом. Одна к одной. Протягиваю гроздь Капитолине Прохоровне:
— Где гнилое, покажите?
— Не гнилой, так кислый. Себе с женой они делают каклеты. Жарят курей. А мне дают жидкую кашку, сваренную на воде. «Кушай, дорогая мамочка».
Как и в прошлый раз, Капитолина Прохоровна после этой фразы достает платок, плачет. Мне становится не по себе. Встаю. Капитолина Прохоровна спрашивает:
— Куда?
А я, неизвестно почему, начинаю экспромтом сочинять свою легенду:
— К прокурору. Сажать ваших детей в тюрьму.
— За что?
— За то, что они тиранствовали над родной матерью. Морили ее голодом, били, привязывали к ножке стола…
Капитолина Прохоровна кидается ко мне, просит:
— Не сажайте их в тюрьму.
Она не только просит — плачет, и уже не фальшивыми слезами, а настоящими. Тянет к себе мои руки, целует. Кричит:
— Не сажайте, не сажайте. Дети у меня хорошие, добрые.
А я, поймав дорогую мамочку на слабом месте, продолжаю дописывать легенду:
— Добрые, а мать голодом морили?
— Не морили.
— Били! К ножке стола привязывали!
— Не били, не привязывали.
— А вы сами что говорили?
Капитолина Прохоровна перестает плакать, спрашивает:
— Если я скажу все честно, вы не пойдете к прокурору, не посадите моих детей в тюрьму?
— Нет.
— Я говорила неправду. Врала.
— О своих детях?
— Да.
— Зачем?
— Хотелось, чтобы люди пожалели. Скажу в булочной старушке, что бог обидел меня детьми. Она постоит, поплачет со мной у прилавка, мне и легче.
— Вас жалели, а детей ваших кляли, ругали!
— Ругань на вороту не виснет. Не страшно.
— Вы что, не понимаете? Из-за ваших жалоб ваших детей могли выгнать из партии, снять с работы!
— Вот это уже глупость. Мало ли что дура баба сбрехнуть может. А вы, партейные, ученые, на то и поставлены над нами, чтобы решать все с умом, по-правильному, как в писании сказано.
— Ну хоть теперь врать больше не будете?
— Понимаю. Мне, значит, теперь нельзя говорить с людьми про своих детей, которых я носила под сердцем, рожала в муках…
— У вас хорошие, заботливые дети. Вот вы и рассказывайте про это. Увидел сын Клим болгарский виноград. Купил. Принес. Кушай, дорогая мамочка!
— Если я стану хвалить детей, мне люди завидовать будут, а я хочу, чтобы меня жалели, утешали.
Капитолина Прохоровна говорит, а я точно так же, как два дня назад ветврач Клим Владимирович и секретарь партийной организации Роза Ивановна, хватаюсь за голову. Думаю: как быть? Жалеть ли мать, оговаривающую в поисках жалости детей, которых она в муках рожала, или высмеять ее в фельетоне, выставить на суд читателей?
А эта мать в порядке информации о лучших минутах, пережитых ею в жизни, говорит:
— Господи, как это было хорошо, когда вы в тот раз, в редакции, взяли меня за руку, поплакали со мной. А некоторые жалеючи даже гладят меня по голове, целуют. В дом к себе ведут, чаем поят…
Как пьяница в поисках стопки водки, дорогая мамочка идет на все. Ради двух слов сочувствия и утешения она предает своих детей. Сегодня она, может быть, и угомонится, перестанет клеветать, а завтра все начнет сначала. Только бы вы пожалели ее. Только бы поплакали над горем, которое она обязательно придумает себе завтра.
