не для фельетона.
— Названье для танго придумал я, а не он, — буркнул Рябоконь.
— А какой был у него?
— «Под звон бокалов».
— Тоже не ах-ах, но лучше. Давай оставим его.
На следующий день я отправился в редакцию на час раньше обычного и не трамваем, а пешком. Останавливался около каждой газетной витрины, около каждого киоска. Город воспринял рождение нового фельетониста без внешних признаков энтузиазма. Народ, как и прежде, покупал «Правду», читал фельетон настоящего Мих. Кольцова. Лишь у Ильинских ворот, под памятником героям Плевны, я увидел на скамейке паренька с нашей газетой в руках. Я подсел к нему. Паренек посмотрел на меня и сказал, показывая на мой фельетон:
— Эх, и дают же!
В редакции на летучке Рябоконь прочел приказ, в котором Н. П. Петров «ввиду успешного окончания ученичества зачисляется в штат редакции литсотрудником со ставкой 30 рублей в месяц».
В тот же день биржа труда прислала на мое место в счет брони подростков нового ученика. А еще через неделю, в газете была напечатана заметка, из которой явствовало: «Факты, указанные в фельетоне «Под звон бокалов», подтвердились. Народный суд приговорил бывшего завмага Величкина к пяти годам тюремного заключения».
Как будто бы все. Моему первому фельетону можно было сказать «до свидания». И я сказал. Больше того, я уже написал и напечатал второй и третий фельетоны. И вдруг дверь в репортерскую открывается, и курьер кричит:
— Ник. Петрова к главному!
Иду. Смело открываю дверь в редакторский кабинет, а редактор не один. Рядом паренек в выцветшей синей майке.
— Знаком?
Смотрю на паренька. На вид ему можно дать и пятнадцать и двадцать пять лет. На круглом лице добрые, по-детски наивные глаза. Бровей не видно. Рязанские ребята ходят при бровях и ресницах только зимой. А чуть припечет солнце, от этой роскоши остаются только воспоминания. Смеюсь над парнем, а сам в летние месяцы тоже щеголяю безбровым.
Между мной и редакторским гостем только и разница, что мою масть можно определить по прическе, а он, как солдат, острижен наголо.
Улыбаюсь пареньку, говорю:
— Коля.
Паренек называет себя:
— Петя.
— Не просто Петя, — добавляет главный. — Петя Величкин.
Меня как будто огрели прутом.
— Так ведь…
— Был, а теперь выпустили.
Вот, оказывается, почему безбровый гость редактора был острижен наголо. Редактор смотрит на меня, говорит:
— Горпрокурор установил, что Величкин не виновен в растрате трех тысяч рублей.
— А как же бумажки, которые ты дал мне в синей папке?
— Бумажки были лживые. А ну, Величкин, расскажи своему крестному, как было дело.
А дело, оказывается, было так. Привел председатель правления потребительской кооперации «Профработник» комсомольского выдвиженца в магазин за пять минут до открытия, собрал продавцов и сказал:
— Вот вам, продавцы-молодцы, новый заведующий. Он разливщик стали с «Серпа и молота», торговать не умеет, так вы его в порядке пролетарской солидарности поучите.
А в этом магазине продавцы оказались без чувства пролетарской солидарности. Как говорится, вор сидел на воре. Попробовали воры поначалу прощупать новичка, — может быть, удастся втянуть его в свою компанию. А Величкин ни-ни. Наоборот. Стал проявлять строгость. Увидел, что продавец мануфактурного отдела обмеривает домохозяек. На каждой покупке ужуливает пять-десять сантиметров. Он выносит ему выговор. А на следующий день выясняется, что и в отделе готового платья продавцы не лучше. Величкин и им выговор. Предупреждает:
— Увижу еще раз — передам дело прокурору.
Продавцам-молодцам не по душе строгий завмаг, и, чтобы избавиться от него, они устраивают подлог. Переправляют несколько накладных и бегут к членам ревкомиссии с сигналом:
— Устройте переучет. У нас подозренье.
Ревкомиссия на два дня закрывает магазин, находит недостачу в три тысячи рублей и обвиняет Величкина в растрате. Один экземпляр акта ревкомиссии продавцы несут председателю правления кооператива, а второй к нам, в редакцию:
— Смотрите, каких выдвиженцев присылает горком ВЛКСМ на укрепление торговой сети.
Наш главный кладет этот акт в синюю папку. А на следующий день продавцы приносят в редакцию решение бюро комсомольской организации кооператива «Профработник».
«Члена ВЛКСМ Величкина, как не оправдавшего доверия, исключить из рядов организации».
Наш главный кладет и вторую бумажку в синюю папку, а я, руководствуясь этими бумажками, пишу фельетон.
Величкин пробовал оправдаться на суде:
— Я не крал народных денег.
А судья не верит. Тычет пальцем в мой фельетон.
— Уж не свои ли кровные кидал ты в «Праге» под ноги цыганкам?!
— Да я не был в «Праге».
А ему читают новую цитату из фельетона: «Расскажи, расскажи мне, бродяга…»
Мне хотелось кричать, ругаться, дать самому себе по зубам. Честный комсомолец борется с ворьем. А я тоже комсомолец. И вместо того, чтобы помочь честному человеку разоблачить воров, помогаю ворам посадить в тюрьму честного человека. Нет, такой промашки никогда бы не допустил настоящий Мих. Кольцов. Почему? Потому, что в его фельетонах, как в железнодорожном расписании, не пять, не десять, не пятьдесят, а все сто процентов правды.
— Что будем делать? — спрашивает главный.
— Писать новый фельетон.
— О ком?
— О продавцах-подлецах, слепых членах ревкомиссии, недальновидных членах комсомольского бюро и доверчивом фельетонисте.
— Значит, о самих себе? Что ж, садись пиши в завтрашний номер.
— Прости, я напишу, но только в послезавтрашний. А завтра я пойду в кооператив «Профработник», к горпрокурору, проверю на месте, что и как.
— Зачем проверять? Вот постановление горпрокурора. Он уличает продавцов в подлоге, отменяет решение нарсуда.
— Пока не посмотрю накладных, не поговорю с продавцами — писать не сяду.
— А если я скажу тебе: пиши, я, как редактор, отвечаю?
— Прости, Андрей, но если мне такое скажешь не ты, а сам господь бог, которого, конечно, нет, то я и господу богу отвечу то же самое: проверю сам, тогда и напишу.
— Правильно, Коляка, делай так всегда. Я думаю, Петя Величкин извинит нас, грешных, за то, что мы напечатаем фельетон в его защиту не в завтрашнем номере газеты, а в послезавтрашнем. Ну как, Петя, извинишь?
