Журнал Наш Современник 2008 #10

* * *

'Мертвые души', 'Ревизор', 'Шинель', другие петербургские повести… Они породили целую библиотеку разнообразных толкований. 'Женитьба' привлекала внимание куда меньше. Но ведь и в ней есть та словесная 'магма', из которой встает неповторимый гоголевский мир.

'Право, такое затруднение — выбор! Если бы еще один, два человека, а то четыре. Как хочешь, так и выбирай. Никанор Иванович недурен, хотя, конечно, худощав; Иван Кузьмич тоже недурен. Да если сказать правду, Иван Павлович тоже хоть и толст, а ведь очень видный мужчина. Прошу покорно, как тут быть? Балтазар Балтазарыч опять мужчина с достоинствами. Уж как трудно решиться, так просто рассказать нельзя, как трудно! Если бы губы Ни-канора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича — я бы тогда тотчас же решилась. А теперь поди подумай! просто голова даже стала болеть'.

Как часто смеялись над этими, с первого взгляда, такими безобидными мечтами Агафьи Тихоновны! Но идеал, составленный из жениховых 'частей', который рождается в воображении вечной невесты Агафьи Тихоновны, — в сущности есть чудовище.

К этому времени один европеец уже провел опыт по 'сращиванию' частей различных тел воедино. Это был герой повести Мери Шелли 'Франкенштейн'. Последствия его опытов породили живой ужас: существо, которое, узнав о своем уродстве, начинает мстить человечеству — убивать людей. Существо не рожденное, но 'составленное' — изначально враждебно всему, что появляется на свет естественным путем. Гоголю не нужен столь отчетливый — до прямолинейности — сюжет. Кусочный мир, увиденный им за привычной реальностью, — это его способ видеть мир.

B тот самый 1868-й, когда Мусоргский возьмется за Гоголя, на свет появится мальчик Алеша Пешков, которому предстоит стать знаменитым писателем Горьким. B юности, — скитаясь, — он будет 'ухватывать' свое беспорядочное образование везде, где можно. И знания его расходились вширь, сливаясь часто в мыслительных 'Франкенштейнов'. Не потому ли ему довелось уловить и пережить тот же кошмарный мир в той части человеческой истории, которую именуют 'отвлеченной мыслью'?

то лежит в основе всего? — спрашивали древние греки. Когда знакомый студент-бессребреник взялся учить Пешкова истории эллинской философии, юный самоучка узнал разные 'образы мира' — и Фалеса ('всё произошло из Воды'), и Анаксимена ('всё из Воздуха'), и Анаксимандра ('всё из Беспредельного'), и Гераклита (всё из Огня, и Огонь есть 'Логос', то есть — 'Слово'). Когда рассказ дошел до Эмпедокла, Алексей Пешков почувствовал в душе неясную тревогу. Знаменитый эллин не просто соединил в начале все стихии — огонь, воздух, воду и землю. Он заставил эти стихии — в разных смешениях — порождать все известные вещества и тела, все многообразие зримого мира. 'Любовь-вражда' правит стихиями. Она заставляет одни части мира притягиваться друг к другу, другие — взаимооталкиваться. Но этот космический Эрос породил и Эмпедоклову эволюцию. Сначала отдельно существовали туловища, ноги, руки, головы. Любовь 'склеивала' их в самые причудливые тела: туловище со множеством рук и без головы, головы, склеенные без туловища, ноги, соединенные в 'гроздья'. Со временем все 'нежизнеспособное' — вымирает, остаются 'тела' нормальные: голова, туловище, две ноги, две руки. Но в воображении юного Пешкова мир фантасмагорических чудовищ Эмпедокла стоял уже за каждым существом.

'Я видел, — с ужасом вспоминал Горький свои галлюцинации, — головы без лиц, ноги, шагающие отдельно от туловища.'

Сила воображения довела-таки любознательного самоучку до психиатра, который настоятельно посоветовал будущему писателю не слишком терзаться отвлеченными вопросами: 'У вас слишком конкретное воображение.'

Но мир Эмпедокла — это не просто 'игра воображения'. Мир чудовищ, составленных из 'кусков', мерещился не только Горькому. В сущности, тот же кошмарный мир примерещился и гоголевскому Хоме Бруту в повести 'Вий':

'Он увидел вдруг такое множество отвратительных рыл, ног и членов, каких не в силах был бы разобрать обхваченный ужасом наблюдатель. Выше всех возвышалось странное существо в виде правильной пирамиды, покрытое слизью. Вместо ног у него были внизу с одной стороны половина челюсти, с другой другая; вверху, на самой верхушке этой пирамиды высовывался беспрестанно длинный язык и беспрерывно ломался на все стороны. На противоположном крылосе уселось белое, широкое, с какими-то отвисшими до полу белыми мешками вместо ног; вместо рук, ушей, глаз висели такие же белые мешки. Немного далее возвышалось какое-то черное, все покрытое че-шуею, со множеством тонких рук, сложенных на груди, и вместо головы вверху у него была синяя человеческая рука. Огромный, величиной почти со слона, таракан остановился у дверей и просунул свои усы. С вершины самого купола со стуком грянулось на середину церкви какое-то черное, все состоявшее из одних ног; эти ноги бились по полу и выгибались, как будто чудовище желало подняться.'*.

Воображение Агафьи Тихоновны остановилось на 'идеальном' и вроде бы нормальном мужчине: лицо, губы, нос, два глаза. Но это чудовище лишь по внешности кажется 'образом и подобием Божиим'. В глубине своей — это тот же 'монстр' из Эмпедоклова царства, который лишь удачно 'сросся', но составлен из разнородных, генетически не сопряженных частей. Или — всё тот же 'демон', которого сотворил Франкенштейн из кусков тел.

Существо не рожденное, но 'составленное из частей', существо, которое прикидывается 'организмом', а в сущности своей есть биологический механизм - вот что рождается в воображении разборчивой невесты Гоголя, напуганной к тому же близким браком:

'Точно правда, что от судьбы никак нельзя уйти. Давича совершенно хотела было думать о другом, но чем ни займусь — пробовала сматывать нитки, шила ридикуль, — а Иван Кузьмич все так вот и лезет в руку. (Помолчав.) И так вот, наконец, ожидает меня перемена состояния! Возьмут меня, поведут в церковь… потом оставят одну с мужчиною — уф! Дрожь так меня и пробирает. Прощай, прежняя моя девичья жизнь! (Плачет.) Столько лет провела в спокойствии. Вот жила, жила — а теперь приходится выходить замуж! Одних забот сколько: дети, мальчишки, народ драчливый; а там и девочки пойдут; подрастут — выдавай их замуж. Хорошо еще, если выйдут за хороших, а если за пьяниц или за таких, что готов сегодня же поставить на карточку все, что ни есть на нем! (Начинает мало- помалу опять рыдать.) Не удалось и повеселиться мне девическим состоянием, и двадцати семи лет не пробыла в девках… '

Не случайно с такой обреченностью Агафья Тихоновна воображает именно процесс деторождения, противоположный ее составному идеалу: '…Там и девочки пойдут…'. Ведь тот же 'процесс' завлекает поначалу и Подколё-сина, которому Кочкарев вдалбливает как нечто несбыточное то, что для нормального, земного человека кажется столь естественным: '…Вот в том-то и дело, что каждый на тебя похож… '

Естественность эта 'соблазняет' Подколёсина. Но как соблазняет? Нет ли здесь чего-то обратного соблазну земных жителей? Жених, бежавший через окно, — это Подколёсин, вернувшийся к своей сущности. Герои Гоголя, зрелого 'Гоголя-реалиста', — это те же демонические монстры, только не составленные из 'кусков', но как бы сами эти 'куски', тела, где одна часть настолько преобладает над другими, что сводит все прочие к хилому 'придатку'. Потому нос в одной повести может обрести самостоятельную жизнь, а герой, его лишившийся, испытывать такую тоску, будто лишился своей сути, своей души. И потому же особой жизнью могут жить глаза на дьявольском портре-

* Отрывок из первой редакции 'Вия'.

те, подчиняя все окружающее своему воздействию, как бы 'облучая' взглядом все окружающее, превращая живое — в нечто механическое. Потому так и похожи герои Гоголя на нелепые, уродливые карикатуры. И вот из Собаке-вича выглядывает медведь, из Плюшкина — паук, из Коробочки — тупая чушка, из Ноздрева — украденный им щенок*.

Свой жуткий мир Гоголь — силою своего искусства — оживил. Куски задвигались, задергались, цепляясь друг за дружку. B одном эпизоде 'Мертвых душ' возникает диковинный персонаж:

'Петрушка остановился с минуту перед низенькою своею кроватью, придумывая, как бы лечь