Журнал Наш Современник 2008 #10

невероятной прозы 'реализм'. (Это видение унаследуют и шестидесятники.) Слабое противодействие столь прямолинейному толкованию Константина Аксакова (он попытался 'сдвинуть' восприятие поэмы Гоголя, сравнив 'Мертвые души' с 'Илиадой') — утонуло в издевках 'неистового Виссариона'. Для последнего сравнение Аксакова кажется нелепым уже потому, что Гоголь — как он полагал — гений 'местного' значения, не всемирный, но только русский гений. Для России — необходимый. (До 'гоголевской' реплики Адамовича, — 'не знаю, что можно сравнить с этим и во всей мировой литературе.', — еще более полувека.) Проза Гоголя виделась Белинскому началом нового этапа в движении русской литературы. С 'Очерков гоголевского периода' Чернышевского этот взгляд утвердился и 'законсервировался'. В Гоголе-художнике видели жестокого реалиста, в его проповеди — нелепый идеологический 'вывих'. Настоящий Гоголь мало походил на столь одномерное свое изображение.

Автор 'Мертвых душ', 'Портрета', 'Шинели'. Да чего он странен! В поведении, в творчестве. Чего стоит впечатление хотя бы Сергея Тимофеевича Аксакова, одного из ближайших друзей; когда он увидел Гоголя в гробу — был поражен, что в душе своей не ощутил не только потрясения, но даже маломальского волнения.

Гоголь словно и не был человеком. И за прозой Гоголя стояла совершенно нечеловеческая сила. Им восхищались. Но от него можно было и содрогнуться.

* * *

Первый, кто испытает мучительную тоску здорового человека, увидевшего инфернальную 'изнанку' гоголевского мира, будет Василий Васильевич Розанов. 'Как произошел тип Акакия Акакиевича?' — задаст он себе вопрос. И ответит: '…не ясно ли, что уже не сужение, но искалечение человека против того, что и каков он в действительности есть, мы здесь находим'. А сам Гоголь. 'С этими странными образами одними он жил, ими тяготился, их выразил; и делая это, — и сам верил, и заставил силою своего мастерства несколько поколений людей думать, что не причудливый и одинокий мир своей души он изображал, а яркую, перед ним игравшую, но им не увиденную, не услышанную, не ощущенную жизнь'.

Товарищ Розанова и во многом с ним 'однодум', Иван Федорович Романов, писавший под псевдонимом 'Рцы' (название буквы 'Р' в алфавите, который начинался с 'аз, буки, веди' и, одновременно, призыв на старославянском: 'реки', то есть 'говори'), пытался переубедить мнительного Василия Васильевича:

'Гоголь не любил (как всякий добрый хохол) москаля и eo ipso внутрь москаля не мог и войти, видел только одну внешность, но внешность всегда мертва, отсюда действительно мертвые души, это огромная Ваша заслуга (что Вы указали), идиоты Вас не поняли, но будьте же умны и справедливы до конца: Гоголь есть творец или живописец мертвых душ в гостях, у москаля, а дома у себя он живописец живых душ: все эти Грыцки и Ганки суть живые души, а Пульхерия Ивановна есть чудный-чудный и может быть один из самых возвы-

шеннейших по-ло-жи-тельных типов'. И — после нескольких словесных пируэтов, приятель Розанова завершил: 'Гоголь не понял, что живую душу можно найти не только в Миргороде, или на хуторе близ Диканьки, но всюду, где есть православная душа, а понять он этого не мог, потому что не уприиде час'.

Почти то же самое — 'сойдемся на православии' — внушал и другой ценимый Розановым человек, Говоруха-Отрок…

Переубедить Розанова не удастся. С каждым годом тот ужас, который он испытывал, соприкасаясь с гением Гоголя, усиливался все более и более. И — в конце концов — Гоголь стал для него не просто пугалом, но загадочным погубителем России: великий писатель словно чародей внушил своим читателям, которых в России год от году становилось все больше — что изображенный им чудовищный мир и есть Россия:

'Вышел колдун, достал из лапсердака черную палочку и сказал: вот я вас коснусь, и станете вы все мушкарою'.

Реальную Россию соотечественники вдруг увидели сумасшедшими глазами автора 'Мертвых душ' и 'Шинели'. Мудрено ли, — печалился и страдал Розанов, — что, увидев на месте нормальной страны (со своими недостатками, но и со своими достоинствами) гоголевские хари, иной читатель готов был идти в революционеры, а 'прочий', тот, что посмирнее, на сами идеи 'потрясения основ' стал глядеть почти с сочувствием? Раз Россия — страна-уродина, населенная Собакевичами, Ноздревыми, Коробочками, раз она такова, каков Акакий Акакиевич с бессмысленным 'жеванием слов' — то не лучше ли, чтобы этой страшной 'дыры' вовсе не было? Не нужно ли это чудовищное царство смести с лица земли?

'Изнанку' Гоголя увидит и проницательнейший, тонкий поэт и критик Иннокентий Анненский: '.Ведь 'Мертвые души' и точно тяжелая книга и страшная. Страшная и не для одного автора'. Гоголь изумительно видел внешнего человека, не различая за его личиной человека внутреннего. 'Типическая телесность Гоголя' потому 'загромоздила' и 'сдавила' его художественный мир. И Собакевич превращается во что-то вроде вещи, 'самую типичность свою являя в последнем выводе лишь кошмарной карикатурой', и Ноздрев есть 'какое-то неудержимое, какое-то сумасшедшее обилье' и 'веселое безразличие природы', и Манилов весь — 'в губах, в смачно-присосавшемся поцелуе'. И здесь же, рядом — 'люди-брови' и даже 'люди-запахи'. О воздействии автора 'Мертвых душ' на современность Анненский скажет: 'гоголевский черт никогда так вовсю не работал, как именно теперь'.

О том же 'инфернальном' Гоголе заговорит и Д. С. Мережковский. И само свое сочинение назовет 'со смыслом' — 'Гоголь и черт'. Вглядываясь в Хлестакова и Чичикова, он увидит главную черту беса, изображенного Гоголем: он обыкновенен, усреднен, 'не слишком толст, не слишком тонок'.

Эту 'серединность' беса, еще до Мережковского, ощутил Ф. М. Достоевский. В 'Братьях Карамазовых' больному белой горячкой Ивану (сквозь кошмар) явится именно такой черт, 'человеческий, слишком человеческий'. И обыденный этот черт будет после долго разгуливать по русской литературе.

То, что художник чутким ухом и цепким глазом схватывал у предшественника между слов, мыслители и толкователи улавливали медленней, но зато и объясняли отчетливей.

В 1920-е годы и позже, когда реальный мир опрокинется, 'встанет на голову', русская эмиграция — особенно мучительно пережившая (через кровь гражданской войны и потерю отечества) вселенский 'излом' истории — легко согласится с 'фантастичностью' и даже фантасмагоричностью Гоголя.

'Реализм'?… — '.Того помещичьего быта, который описан в 'Мертвых душах', — пишет чрезвычайно чуткий к 'странностям' мира прозаик Газда-нов, — Гоголь не знал. Девятнадцатилетним юношей он уехал в Петербург, где началась его литературная жизнь. Потом были — Москва, Рим, Париж, Флоренция, Неаполь, Германия, общество писателей, сановных людей, — все что угодно, но никак не помещичья Россия' (Гайто Газаданов).

Владимир Набоков, писатель этого же поколения, поражен силой гоголевского сравнения, которая не уточняет изображаемую реальность, но порождает иную. Хотя бы — голова Собакевича, которая одним своим видом в глазах Чичикова (или Гоголя?) порождает причудливый мирок:

'Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие из окна почти в одно время два лица: женское, в венце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круг-

лое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего и посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихострунного треньканья'.

Набоков, прочитавший этот отрывок, будет поражен той 'изнанкой', которая просвечивает сквозь мерцающую поверхность гоголевской прозы. Здесь — своя 'цепная реакция' сравнений, расщепляющая внешнюю форму и рождающая маленький сюжетный взрыв: 'Сложный маневр, который выполняет эта фраза для того, чтобы из крепкой головы Собакевича вышел деревенский музыкант, имеет три стадии: сравнение головы с особой разновидностью тыквы, превращение этой тыквы в особый вид балалайки и,