колебаниях мутноватого света — начинаешь различать мрачно-фантастическую изнанку. Да, фонари зажигались вручную, прогорали, гасли. Но два слова: 'Фонарь умирал…'- заставляют увидеть воочию это длинноногое и все еще живое существо. Пока оно дает свое трепетное пламя, — оно живо. Но тусклый свет, исходящий из этого создания, порождает из себя мучительный мирок — человека, застывшего у окна, женское платье, там, за стеклом, — и.
'Всё для студента в чудесно очаровательном, в ослепительно божественном платье — в самом прекраснейшем белом. Как дышит это платье!… Сколько поэзии для студента в женском платье!… Но белый цвет — с ним нет сравнения. Женщина выше женщины в белом. Она — царица, видение, всё, что похоже на самую гармоническую мечту. Женщина чувствует это и потому в отдельные минуты преображается в белую. Какие искры пролетают по жилам, когда блеснет среди мрака белое платье! Я говорю — среди мрака, потому что всё тогда кажется мраком. Все чувства переселяются тогда в запах, несущийся от него, и в едва слышимый, но музыкальный шум, производимый им. Это самое высшее и самое сладострастнейшее сладострастие. И потому студент наш, которого всякая горничная девушка на улице кидала в озноб, который не знал прибрать имени женщине, — пожирал глазами чудесное видение, которое, стоя с наклоненною на сторону головою, охваченное досадною тенью, наконец поворотило прямо против него ослепительную белизну лица и шеи с китайскою прическою. Глаза, неизъяснимые глаза, с бездною души под капризно и обворожительно поднятым бархатом бровей были невыносимы для студента. Он задрожал и тогда только увидел другую фигуру, в черном фраке, с самым странным профилем. Лицо, в котором нельзя было заметить ни одного угла, но вместе с сим оно не означалось легкими, округленными чертами. Лоб не опускался прямо к носу, но был совершенно покат, как ледяная гора для катанья. Нос был продолжение его — велик и туп. Губы, только верхняя выдвинулась далее. Подбородка совсем не было. От носа шла диагональная линия до самой шеи. Это был треугольник, вершина которого находилась в носе: лица, которые более всего выражают глупость'.
Гоголевский фонарь, с его потусторонним светом, породил еще одного гомункулуса, чудовищную личину которого успел схватить этот отрывок до той минуты, когда писатель бросил перо: 'лица, более всего выражающие глупость' и '.треугольник, вершина которого находилась в носе.'.
Сбежав от майора Ковалева, нос его становится 'статским советником'. Сам Гоголь в воображении мог и себя обрисовать в виде огромного носа, где ноздри 'с ведра'. И все же. 'Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича.' Если Агафья Тихоновна именно
'.Треугольник, вершина которого находилась в носе.'. Не прообраз ли будущего Подколёсина запечатлелся в этой личине? Вечно лежащий, и не добрый душою, — как позже появится добряк Тентетников у Гоголя или Обломов
у Гончарова, — но мрачный, 'закомплексованный' и самодовольный. Подко-лёсин, не живущий, но пребывающий в мире.
.Мечты его столь же узки и причудливы в сравнении с привычными человеческими мечтами, как островок ночного мира, 'плавающий' в дрожащем освещении фонаря. Или как может быть странна полоска, вырезанная из репродукции: какое-то узкое и длинное изображение, где можно различить, что это должны быть 'фигуры' или 'пейзаж', но понять, что за фигуры или что за пейзаж — невозможно. Обычный человек может мечтать о женитьбе. Подколё-син грезит не столько о ней, сколько о том впечатлении, которое его женитьба могла бы произвести на других. Его реплики из разговора со слугой говорят именно об этом:
— Не приходила сваха?… А у портного был?… А не спрашивал он, на что, мол, нужен барину фрак?… Может быть, он говорил, не хочет ли барин жениться?… Ну, а не спрашивал: для чего, мол, барин из такого тонкого сукна шьет себе фрак?… Не говорил ничего о том, что не хочет ли, дескать, жениться?… А ваксу купил?… Где купил? В той лавочке, про которую я тебе говорил, что на Вознесенском проспекте?… А когда он отпускал тебе ваксу, не спрашивал, для чего, мол, барину нужна такая вакса?… Может быть, не говорил ли: не затевает ли, дискать, барин жениться?…
Это не 'самодовольная тупость', которую иногда видят в Подколёсине толкователи. Это лишь 'отрезок' самодовольства, 'отрезок' тупости, поскольку даже полноценных человеческих качеств здесь нет, есть лишь их 'куски', 'узкие полоски'.
'Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича… '
.В 1939 г. 'Женитьбу' поставят в русском Париже. Оперу закончит композитор Александр Черепнин. Рецензент, конечно, промахнется, когда попытается определить суть персонажа: 'Искусным изменением темпов и ритмов живописуется
У Мусоргского еще нет невесты (написаны лишь четыре сцены на квартире Подколёсина). Поэтому
Петр Бицилли, литературный критик и универсальный мылитель русского зарубежья, соединивший в своих статьях и рецензиях знание истории, лингвистики, мировой литературы и музыки, однажды уловил неожиданную близость Кочкарева образу друга-любовника или 'верного слуги' из классической комедии. Но в отличие от привычного европейцам 'Сганареля', Кочкарев у Гоголя не имеет своей выгоды. Он и сам не знает, зачем ввязался в историю. Действует 'непонятно почему'. Здесь — совершенное обновление мирового образа, обновление самого комизма. И — если отойти от толкования русского ученого и просто вчитаться в произведение — тут, как и везде у Гоголя, — за смехом сквозит что-то иное. Сквозь образ приятеля-непоседы начинает сквозить жуткое обличье 'мировой воли'. Артур Шопенгауэр, увидевший за суетой всемирной истории слепое действие этой Воли, пришел в состояние мрачной печали. Гоголь дает почувствовать в ней нечто зловещее, отчего у читателя, только что испытавшего чувство подлинного веселья, вдруг стынет сердце и холодеет кровь.
Почему-то никто не хотел обратить внимания, что излюбленный Подколё-синым 'тритон' в давние времена считался созвучием 'дьявольским'. Мусоргский мог и сам не знать об этом древнем музыкальном символе, но не почувствовать 'зловещую' природу созвучия, которая дала ему столь темное наименование, не мог. Да и само начало оперы — сумрачное, 'минорное', тягостное — как-то не очень вязалось с образом
И все-таки рецензент верно схватит 'кусочность' героев Гоголя
ных частей тела существам (или — сами эти 'ожившие' части), и схватил в смешной, но жутковатой комедии Мусоргский. Даже в миниатюрных 'оркестровых портретах', которые предшествуют явлению каждого персонажа и сопровождают его далее, схвачены те же самодостаточные 'частности' гоголевского мира. В коротеньких — в несколько лишь тактов — запечатленных характерах оживают почти
