макушке бегала по избе и тискала кошку. Та слабо сопротивлялась, видимо понимая бесполезность своих усилий. Сын Павел приехал из школы-интерната на каникулы. Лицо его было серьезное и какое-то недоверчивое: отпечаток интернатовской жизни вдали от родных. Из рассказов Кузьмы я потом узнал, как Паша тяжело расставался с родным домом. Словно птенца, пойманного в силки, увезли его осенью в первый класс школы-интерната.
В избе чисто, уютно, тепло. Дуся возле печки помешивала варево.
— Кузьма сказал, что доктор едет, вот я суп поставила: тебя ведь рыбкой не накормишь, — Дуся блеснула своими карими глазами, хихикнула. В избе витал нежный аромат косачиного супа.
— А у тебя, я смотрю, семейство уже сыто.
— Они давно уже встали: вчера Кузьма сказал, что ты приедешь, — ждут. Мне с тобой поговорить нужно…
— Вы тут с доктором поговорите, а мы с Иваном дров привезем, — надевая шапку, кинул уже с порога Кузьма.
— В лесу живешь и дров не наготовил? — хотел подтрунить над Кузьмой.
— А зачем мне их загодя готовить? Я ведь в лесу живу, — хитро усмехнулся Кузьма и уже серьезно добавил: — Мне 'Бураном' по снегу сподручней дрова возить.
Дуся проводила мужа мягким, теплым взглядом, прикрыла за ним плотнее дверь, а для порядка проворчала:
— Дети по полу ползают, не лето ведь.
Дуся, худенькая, невысокого роста женщина, ловко управляется с хозяйством, успевает и суп помешать, и рыбу почистить, и маленькой Галинке по-матерински шлепок отвесить за озорство.
Любит ее Кузьма, и она ему отвечает взаимностью. Вместе с мужем ездит на рыбалку, сама может поймать оленей, снарядить упряжку, наколоть дров. Кисы сошьет и малицу спроворотит. За детьми следит строго, и Кузьму, если надо, убережет от неверного шага, и он ей редко перечит. На вид хрупкая, она крепко держит хозяйство в руках. И все у нее ладно: и в избе чисто, и дети сыты и ухожены, и муж обласкан ее заботой. Получили они с Кузьмой недавно трехкомнатную квартиру в Покачах. Поселок и назвали Покачи, потому что построен на родовых угодьях его деда — Покачева Павла Ивановича. Места были ягодные, богатые боровой дичью. Ягель чистым светло-зеленым ковром устилал сосновые боры. Оленей помногу держали тогда ханты, населяющие пойму реки Вать-Еган и берега озера Имн-Лор. Покачевские угодья давали все необходимое лесным жителям, и они берегли свои сокровища. Рачительный хозяин лишнее из кладовой не возьмет. Инородным телом в глазу матери-природы сидит поселок. Не вяжутся, не гармонируют стекло, бетон с ягелем, молодыми соснами. И Кузьма со своей семьей не могут пока привыкнуть к новому жилищу. А с другой стороны, и школа, и детский сад. Все рядом. Паша во второй класс пойдет в школу, что напротив дома…
— Я теперь работать буду, — с какой-то гордостью и решительностью сказала Дуся, прервав поток моих мыслей. — В детский сад пойду няней. Боюсь: справлюсь ли? — и засмеялась. Смех ее был ответом на свой же вопрос.
— В интернат я больше не поеду! — пробасил сердито Паша в углу. Дуся рассказывала о своем житье-бытье. Ее страшит предстоящая новая
жизнь в поселке. Я слушал неторопливый рассказ Дуси, прерываемый то Галей, то Пашей, то разыгравшейся кошкой, но мое воображение снова и снова навязчиво рисовало снежную фигуру Усть Ивановича. Что заставляет его ходить каждое утро и вечер на зимник? Кого ждет каждый день? Старый и больной житель леса мне сегодня показался совсем не таким, как я привык его видеть. Что-то его растревожило, раздавило. Всегда гордый и уверенный в себе старый воин, прошедший войну, представился мне нынче беззащитным ребенком.
День пролетел в обычных хлопотах. Кузьма привез дрова, нашел ушедших в дальний сосновый бор оленей. Затем проверили 'мордушки', поставили две сетки под лед, поправили кораль для оленей, завезли две бочки бензина на весеннее стойбище: скоро перебираться на весновку, и 'Бураном' тяжелые грузы забросить сподручнее. К вечеру устали. Невольно понимаешь, что жить в тайге ее милостью и дарами — большой, тяжелый труд. Как говорится: не потопаешь — не полопаешь.
Вечером завели бензиновый генератор и пили чай в освещенной привычным для горожанина светом избе. В углу беспрерывно вещал 'Маяк'.
— Как в городе, — кивнул я на электрическую лампочку. Я по осени привез генератор, отданный мне бригадиром строительства железной дороги за поллитровку спирта. 'У нас такого добра навалом', — сказал бригадир. Старый генератор сгорел, и починить его Кузьме не удалось.
— Мы уже привыкли, — отозвалась от печки Дуся.
— Так-то оно хорошо, — подхватил Кузьма. — Обещают 'Буран' новый. Этот я за две зимы изъездил совсем. На оленях-то все реже и реже ездим: мало осталось…
Я не стал спрашивать, сколько осталось, зная, что Кузьма не любит считать оленей. 'Сколько есть — столько есть. Зачем считать? По-нашему, не нужно считать свое добро'.
Кузьма отхлебнул суп, помолчал и продолжил:
— Нам без оленей нельзя. Но теперь тяжело стало с ними. Раньше я на лыжах находил их в лесу, а теперь 'Бураном' по нескольку дней ищу. Далеко уходят: шарахаются, боятся всего. Везде шум…
Пришел Усть Иванович в новой футболке с нарисованной во всю грудь тигриной пастью и в меховых кисах. Он присел к столу, протирая очки-линзы и смешно щурясь. Пили чай. Разговор, как всегда, шел о рыбалке, охоте, об оленях, которым становится тесно в окружении дорог и нефтяных вышек.
— Земли мало становится, — заключил Усть Иванович.
Как точно и емко сказал! Ведь как назвать землей залитые нефтью болота, озера, исковерканные 'ГТТешками' беломошные гривы? Это уже не земля — это месторождение.
Одну тему все деликатно обходили. Я осмотрел старого охотника, выслушал сердце, измерил артериальное давление и остался доволен осмотром: сердце работало ритмично, давление сто сорок на девяносто — для его возраста хорошее. Рубец от ранения в правое легкое смотрел вороньим глазом из правой лопатки. Но терпеливый охотник не стал жаловаться на одышку:
— В лесу востух чистый, тышать легко.
Плохо обстояло дело с глазами: веки воспалены, ярко выраженный сосудистый рисунок на белочной оболочке. Явные признаки конъюнктивита, который развивается от холодного ветра, яркого весеннего солнца, кратно усиленного его очками-линзами. Старику нужен покой и лечение в домашних условиях. Особенно вреден яркий солнечный свет. Я достал из сумки глазные капли, мазь, рассказал, как пользоваться.
— Неделю нужно полежать дома, дать глазам отдых. На яркое солнце и холод выходить нельзя.
— Мне нельзя лежать, мне мушика встречать нато. Он мне приемник и пять путылок вотки привезет.
И тут он рассказал странную историю, как он отдал три оленьи шкуры какому-то водителю 'Татры', а тот пообещал привезти приемник и водку. Вот она причина ежедневных его дежурств! Старик знает график выезда машин из автобазы и время возвращения. И ежедневно утром и вечером выходит он на зимник в надежде, что его водитель остановится и отдаст обещанное. Пройдут восемнадцать машин — и он идет домой. И так каждый день: утром восемнадцать машин, вечером восемнадцать машин.
И не хочет он верить в то, что его обманули, не может он этого понять, потому что он САМ договорился, и ТОТ пообещал. Не может старый лесной житель поверить в обман. С ним еще такого не было за всю его длинную жизнь.
— Усть Иванович, не нужно больше ходить на зимник, — сказал я старику, — обманул он тебя, пошутил он.
— Мушик не шутил, мушик серьезно сказал, — твердо и упрямо ответил он.
— Ты хоть запомнил мужика, машину, номер?
— Мушик с усами, на красной 'Татре'.
Да, не густо: все они с усами, и 'Татры' все красные. Старый охотник отвернулся.
— Мне его встретить нато. Вдруг он приетет, а меня нет. Как он отдаст? А он потом мучиться путет. И после смерти его душа не путет снать покоя. По-нашему, кто долг не оттаст, шибко мучиться путет на том свете.
