Он отвернулся и замолчал.
Мы уезжали на следующий день вечером. Возле нашего 'уазика' на высоком снежном сугробе сидел Усть Иванович, ждал возвращения машин из
месторождения, где они вели отсыпку. Еще долго мы видели его в зеркале заднего вида, пока он не исчез за поворотом. Всю дорогу в глазах стояла фигура старика, беспокоящегося о чьей-то душе.
Через несколько дней я заехал на автобазу, привез водку и новенький, в упаковке, радиоприемник, попросил одного усатого парня отвезти тому старику. Оказалось, эту историю с оленьими шкурами все водители знают. А должник уволился и отбыл к себе на родину.
Осенью я приехал к Кузьме уже в новую квартиру. Дуся устроилась на работу, и Галя пошла в тот же садик. Паша ходил в школу и был очень доволен, что теперь ему не нужно уезжать от родителей в интернат. Кузьма по-прежнему работал штатным рыбаком и дома бывал редко. Он рассказал, что Усть Иванович умер той весною, вскоре после закрытия зимника. Поручение мое усатый водитель выполнил, но Усть Иванович не притронулся к водке и приемник не распечатал, и по-прежнему каждый день ходил на зимник. Уже в распутицу весенним днем он собрался на оленях — якобы искать осину для обласа и не вернулся…
Нашли его 9 мая. Олени паслись рядом, запряженные в упряжку. На нартах лежала привязанная бензопила и топор. Старый охотник сидел под огромной осиной, прислонившись к ней спиной, уронив голову на грудь, украшенную боевыми орденами, которые он надел впервые со дня Победы далекого 1945 года. Руки его аккуратно лежали на коленях.
СКОКА МОЖНА…
Если бы да кабы… Если бы Лом, как прозвали путейцы этого тщедушного мужичишку, смог вовремя остановиться, бросить этот опостылевший молоток и тяжеленную лапу, провались она пропадом, да успеть на склад, то он тоже имел бы сапоги. А так — после работы все уже в общаге винцом балуются да девок щупают, а он все машет молотком или первый снег метет — завтра бы по чистому работать, да чтоб инструмент не притрусило. Он и утром раньше всех спешит. Работа дурака любит…
Ко складу друзья его направят, а там замок уже размером с портфель кладовщика Иван Иваныча. Чмокнет он его в засос и снова в общагу без сапог.
А сапоги знатные выдавали на зиму — кожа вороным крылом отдает, мех внутри мягкий, замок-молния играет, рыпает туда-сюда легкой серебряной дорожкой. Нет человека в бригаде и во всем СМП, не примерившего обнову. Один Митька Лом не сподобился получить положенную обувку.
Ломакин Дмитрий Вениаминович кличку получил словно в издевательство какое. Сам согнутый тяжкой работой, с вытянутыми ниже колен руками — метр с шапкой. Лом! Какой там лом, он больше на скобу смахивает. Однако ж прилипло. Ну, Лом так Лом.
К сапогам еще и полушубок дают. Да что там полушубок. Это дело привычное. Сколь полушубков уже истаскал по северам, а вот сапоги меховые впервой — раньше-то все валенки давали.
— Ты что же, Лом, сапоги не получаешь? — спрашивает Санька Сме-хов. — Может, фасон не глянется?
Хихикнул и смачно влепил карту в стол.
— Дык, того, замок тама, — машет рукой Лом.
— Где замок? — не понял здоровенный, как бульдозер, Леха Малек (Малышев, значит, по паспорту).
— На складе замок, где ж ему быть? — Лом чешет затылок.
— А заявление написаль? — сквозь зубы, зажимающие папиросу, процедил с южным акцентом мохнатый Дамир.
Все засмеялись.
Лом засопел при упоминании заявления. Взялся мести пол. Так всегда: только что не по его, тут же за работу, какую сподручнее, берется. Каждый вечер так. Только про заявление услышит, тут же замкнется, и ни слова больше не вытянешь. Хоть и так не говорун, а тут вовсе немым сделается. То посуду перемоет молча, то пол выскоблит. Сопит и знай свое делает.
Всегда так. Бывало, заберет его обида какая на слово неловкое или просто так работа не по нему сделана — возьмет лопату и давай подбивать шпалы или болты подтягивать: устраняет брак, сопли, как говорится, подбирает за другими. Никто ему и слова доброго за то не скажет, но то его не колышет — сделано было бы добро и на совесть.
Так его никто не замечает, когда бригадой пластаются, шпалы шьют. Никто ж учета не ведет, сколько кто костылей вогнал в смоленые шпалы, все в общем котле дымятся. Ни для кого не секрет, что за двоих намашется Лом. Может, и Ломом нарекли за то, что ломовой напористости был этот невзрачный на вид человек.
Но случился однажды такой вот случай. На той стройке, еще под Тайшетом. Оттуда многие в Тюмень приехали. Закончили уже строительство дороги, и Лом работал путейским рабочим в тамошней путевой части. Обход они делали плановый. Сели перекурить, много уж километров намотали. Перед мостом, значит, перекурить решили. Тут и вода рядом, чайку можно сварганить. Мужики курят, а Лом пошел на мост поглядеть. Не сидится на месте.
— Поезд пропустим и дальше пойдем, — сказал мастер.
— Что ж, пропустим, — согласились мужики.
Кто хворост начал собирать, кто на реку — лунку рубить, чай сварить решили. Место сподручное передых устроить.
Лом уж по мосту марширует, ковыряет круглым носком валенка каждую шпалу да рельсы пинает. Так просто, от нечего, как говорят, делать. И вот видит: рельса лопнувшая, и сместилось место разрыва. Пощупал рукой, обсмотрел внимательно, понятно, что старая трещина, не заметили просто раньше. Бежать, бригадиру о находке доложить, как положено, времени нет, потому как знает Лом, что поезд уже где-то на подходе. Да вот же и слышно уже за поворотом. Помчался что есть духу навстречу. Валенки большие, запинаются, дух захватывает, в груди чо-то сдавливает, а он бежит, стягивая на ходу фуфайку ватную, дальше и шапку бросил. На кривой поезд враз намалевался во всей своей красе. Дал 'остановку' Лом и свалился в сторону, отполз по снегу подальше. Над самой головой оглушило его трубным гудком, заскрипели тормоза, сыпануло искрами из-под колес. 'Экстренное торможение включил', — потеплело в груди, даже задышалось легче.
Бригадиру тогда сам министр именные часы вручил 'за предотвращение крушения'. Лому тридцать рублей к премии прибавили.
Так везде Лом неприметный, еще и поддергивают кому не лень. И тут в общаге тож.
— Ты бы женился, Лом, Варька вон сохнет по тебе, а ты…
Женитьба еще одна опостылевшая тема. Варька такая же, как и он. Натуры схожие, вот и травят то его, то Варьку. Больше бы молчали, может, давно бы дело сделалось.
…Лом сопит пуще прежнего. Ужин готовит — продукты-то общие. Лапшу сварил, с тушенкой смешал, луком жареным заправил… Холостяцкое блюдо — быстро и сытно.
— Айда кушать! — скупо обронил.
— Ты, Лом, не обижайся, — мягко говорит за ужином Санька, понимая, что достали уже Дмитрия, — но заявление напиши да оставь вахтерше. Она и получит за тебя. Все равно там уже нечего примерять — одни сорок третьи остались. Ты какой носишь?
— Сороковой, — глухо ответил Лом и засопел.
'Сорок первый еще куда бы ни шло, — подумал Митька Лом. — Хлябать, однако, будут. Ну, ничего, портянки подмотаю — только теплее будет', — стал тешить себя и улыбнулся.
— Чо лыбишься, ешкин кот, портянки подмотаешь, — словно угадав мысли Лома, мотнул головой Санька, — чудак человек.
Попили чаю с твердыми, как кирпичи, пряниками. Лом убрал со стола посуду, Санька стал сметать крошки. 'Вахтерше нельзя доверять… Она курящая'. Курящих женщин Лом не любил. Он до северов никогда не видел женщину с сигаретой. Только в кино. И то думал, что это специально делают, чтобы вызвать
