Взгляд из деревенского окна
В последние пятнадцать лет мать — сыра земля крепко подметает русский народ, решительно поторапливая его на красную горку; погосты как-то скоро разрослись, расползлись на все четыре стороны света, подпирая столицу, завоевывая и деревеньки, и поля, где давно ли стеною стояли хлеба, и поросшие чертополоши-ной пустошки, и косогоры, и пастбища, и лесные опушки, и, куда хватает взгляд, будто рати на побоище, полегли упокойнички под мерклое сеево дождя-ситничка, принакрылись щитами намогильников, ощетинились крестами, боронят пиками оградок низкое, плачущее горькими слезами небо. Словно бы в последние времена начался великий русский исход.
Эта картина, особенно под Москвою, щемит сердце, заставляет его горестно сжиматься, и невольная удрученность гнетет душу, убивает всякое желание к полезной работе, когда глаза не находят для умягчения ни одной радостной картины вокруг… Но кажется, что и каменные городские вавилоны не трухнут, не проседают в болота, не отступают перед погостами, но, подпирая плечами небосвод, медленной жуткой ступью ополчаются на кладбища, окружают их плотной осадою, готовые стереть, заборонить, чтобы отобрать землицу у мёртвых и сдать ее в процент, в рост для скорой прибыли, и оттого думается, что мрёт народишку русского столько же, сколько и прежде; просто он второпях сбежался, сгрудился в одном месте, не желая сиротеть под грустными деревенскими ветлами и березами, уповая, что по смерти под крестами-то авось не раздерутся, не разбрехаются, как при жизни, а в груду под столицею куда как весело лежать во временах вечных-бесконечных, дожидаясь воскрешения. Войско на войско идёт, Дух на Дух, и не вем, кто кого оборет. Где Мамай, где русская дружина, и не распознать; кого боронят, а кто осаждает, не разглядеть во мгле. Куда девался всемилостивейший Спас, на чью сторону скинулась Мати Богородица со святым покровом, нет ис-
креннего гласа и совета. Всё на Руси 'сосмутилось', смешалось, завилось в косицы, как в речном омуте под глинистым крежом, и, погружаясь на дно, обретает свинцовый цвет тоски и грусти.
Вот спешили, торопились, текли людские потоки из родимых деревенек, печищ, выселок, хуторов, сел и погостов за сытой и хорошей жизнью, чтобы, задохнувшись от бессмысленного бега к Москве, едва достигнув её и навряд ли по-настоящему вкусив чего-то доброго, лечь под грешным Вавилоном в глинистые ямки, залитые водою. Моего знакомца опускали в такую вот могилку, тогда дождь шёл. И мать, прощаясь, потрогала ноги, а покрывальце как-то не додумалась приоткрыть, чтобы глянуть на обувку, а похоронили-то, как оказалось, в итальянских погребальных башмаках из накрашенного картона. 'Видкие камаши-то, фасонистые, есть на что глянуть, а не подумали, что из бумаги'. А ночью женщине сон: сын слезами плачет: 'Мама, мне так сыро, так холодно, ноги зябнут. Пошли хоть калоши'. И так во всю неделю. Скоро в соседях покойник случился, пошла, в гроб к новопреставленному положила галоши. 'Передай, — сказала, — моему'. С той поры сын и перестал сниться…
Странный этот новый Вавилон и похож на соковыжималку. Столько доброго народа перекочевало сюда с земли из своей родимой изобки, от пажитей, от милых сердцу мест в бараки, казармы, коммуналки, 'хрущебки', чтобы все совестное, божеское со временем перемололось, как бы ушло в пыль и тлен, но остались царевать торговцы и спекулянты, процентщики-ростовщики и бандиты, выжиги-столоначальники и проходимцы, стукачи, менялы, 'менты' и проститутки, карманники и охранники. И всяк, кто при деньгах, закрылся за стальные двери, как в ячейку бронированного сейфа, да окружился злыми овчарками, оруженосцами и 'крутыми ребятами'. Какая-то не известная прежде дьявольская бацилла, похуже чумы и птичьего гриппа, проснулась, и всё добросердное, божеское скоро выела из души, но оставила лишь слизь и слякоть, в которой так тепло и сытно прозябать до скончания дней, очервляться и окукливаться, мастерить себе подобных, каменнодушных. Ну прямо какое-то наваждение и безумие: столица, утратив простонародные обычаи и сельское очарование, стыд, невинность и совесть, на наших глазах оделась в каменную проказу, стала походить на раздувшегося ненасытного спрута, явленного из сказки змея- горыныча, пожирающего все лучшее, всё светлое укладывающего на жертвенный алтарь своей ненасытной похоти.
Раньше московские погосты были у каждой приходской церковки, принакры-тые тополями, липами и ветлами, с грачиными гнёздами, с зелёными иль солнечными шатерками и луковками, проглядывающими сквозь розвесь ветвей, с колоколенками, малиново подгуживающими в лад переливчатым небесам, перебивающими птичий грай; а постный дух восковых свечей, ладана и елея мешался с запахами куличей и кренделей, кваса и сбитня, выпархивающими из распахнутых окон своей слободки, где каждая изба жила вроде бы и по столичным законам, но по древнему ладу и родовым крестьянским привычкам, усвоенным ещё со времён царя-гороха, и никто эти нравы не старался перебить, переиначить на свой высокомерный вкус. Каждый знал соседа, роднился с ним, печаловался и радовался и ревниво блюл устав и обычай, чтобы мирское быванье не пошло наперекосяк и впоперечку.
И не случайно ведь, что кладбище, куда сносили близких, самое дорогое, что дано Богом, находилось не вдали от дома, порою и рядом, потому что усопшие родичи и по смерти оставались охранителями жилья, своего рода-племени; в древности русы хоронили своих возле крыльца изобки, иль в саду, иль на меже своей земли, репища и капустища, ибо более крепкой защиты от недруга иль внезапного разорения было не сыскать. Оказывается, эти косточки белояровые, хранящиеся в земле, как самый драгоценный клад, были и сторожею, защитою родового гнезда. А когда погосты утекли от родимого дома, от своей межи, подальше с глаз прочь, 'упокойники' как бы утратили силу оберега; но коли множество люда нынче съехали на красную горку преж времён по чужому наущению, отошли с тяжелой ненавистною душою, с тоскою и грустью, то эти враждебные чувства не могут так просто раствориться в сырях и глинах, но неисповедимым образом должны постоянно отзываться на новом Вавилоне. Дух вражды от необозримых кладбищ невольно струит сизым гибельным маревом на разросшиеся города, лишая их охранительной поддержки и немеркнущей любви. Ведь не случайно же в поминальные дни люди спешат на погосты, чтобы не просто обиходить могилки, послать на тот свет даров и гостинцев, успокоить своих родичей, обитающих
ныне в иных палестинах, дать весть, что они не забыты и память о них неиссякно-венна, но и заручиться поддержкой в своих земных затеях, в убеждении, что из этого последнего поклона умершим произрастает не только душевная теплота, но и выковывается незримая неразрывная цепь родства,
