шарятся возле наших ног, норовят клюнуть в тапок. Хоркин неделю назад сколотил Зулусу домовину, и с той поры мужики обмывают обнову.
'Человек должен быть ко всему готов, — глубокомысленно изрекает Зулус. -Картошку посадил, куры есть, коза доит. Теперь вот и гроб на подволоке. Можно пить'.
'Ну дак почто не пить? Много нельзя, а немножко можно, — философически изрекает Хоркин, не сводя грустного взгляда с небес. — А у меня жена была на семнадцать лет старше… '
'Ты мне хороший домик сколотил. Ты, Паша, голова… Как метром смерил, -хвалит Зулус. — Там-то не раз добрым словом вспомяну'.
'А мне и мерить не надо. Мне бы только на человека раз глянуть', — отвечает Паша, и лицо его собирается в кислую жменю; 'плотняка' давно сосет черев-ная хворь…
Тут по деревне от избы к избе покатился шумок: так бывает, когда случается беда. К нашей лавке бежит Панечка, заполошно машет руками, будто пожар сзади догоняет.
'Ой, Паша, Паша! — кричит издалека. — Мой-то Ваня помер. У меня голова кругом. Где гробик-то взять моему Ване? Хоркин, пособи, сделай милость'.
'Не могу, — сурово отрезал Хоркин. — Рук не поднять, всё во мне оборвалось и обвисло. Как с крыши упал, так всё и обвисло', — неприступно повторил Хор-кин, как отрезал.
'Ну так что мне-то делать? Вы же мужики. Подскажите. Заснул — и не встал. Раздуло, как стыклу… Разве так бывает?'
'Бывает, Панья, и не то бывает. — Зулус шарит по бабе (когда-то миловидной) мутным взглядом, и что-то трезвое, жальливое проясняется в глазах. — Бери мой ящик… Совсем новый. Только с отдачей… Ванёк-то мой друг, а с другом и горбушку хлеба пополам… Только с отдачей. Слышь?'
'Ну как без отдачи-то? Иль мы не люди', — торопливо соглашается Панечка и бежит дальше. Зина охает соболезнующе, покрывет грудь новым фартуком, голову чёрным платом и идёт обмывать покойника… Разговор мой о свинье так и не состоялся.
…На третий день Ивана закопали. И не старый бы ещё мужик, только что на пенсию вышел. Работящий был, а тут вдруг постановил себе, что дальше жить -только небо коптить, вот и запил сердешный и помер. Он и раньше попивал. Ну, не до положения риз, ну, порою крепенько, но всегда дело помнил и хозяйство вёл, по людям не побирался, слово держал и топором крепко поддерживал старушонок: где что покосилось, — он всегда под рукою… Гроб пронесли по деревне, перед каждой избою старухи останавливались, подкладывали под домок табуретку, пели визгловато, тенористо, высоким голосом: 'Христос воскресе, смертию смерть поправ!' И осталось на деревне четыре мужика: Сережок (муж Зины) с сыном Васякой, 'плотняк' Хоркин и бывший охранник Зулус.
На тех же днях соседка Зина понесла вдовцу Хоркину банку молока от своей коровы. Зашла, а Хоркин лежит в кровати пластом с посиневшим лицом и уже не дышит. Поспешила старуха в соседнюю деревню звонить, чтобы 'скорая' приехала. Прибыла из участковой больницы медсестра, взглянула на Хоркина и даже укол не воткнула. Говорит, вечером так и так помрет, вызывайте родных на похороны. И снова поспешила Зина в соседнюю деревню, чтобы отбить по телефону телеграммы.
Утром поплелась обмывать покойника. Дверь в горенку открыла и обмерла: сидит Паша Хоркин посреди комнаты и смолит свою 'душегрейку'. 'Ах ты, гад си-непупый! — завопила старуха. — Ты же был совсем околетый! Я же обмывать тебя пришла! Родные хоронить тебя едут!' — 'Ну и что, бывает, — равнодушно ответил Хоркин. — Соберутся, дак хоть вместях винца попьем'.
Вскоре зашумели под окном машины, накатили дети, внуки, племяши, свой-ки и свояки. Раскрыли багажники, стали добывать венки да ящики с вином и закусками. Бабы с ходу в рёв. И вдруг на крыльцо сам покойник выходит в фуфайке и заплатанных катанках… Было после разборок-то да криков. Ну, помирились, причастились хорошенько, не увозить же вино обратно во Владимир, а местным старухам строго-настрого наказали: вызывать родню на похороны, только когда глаза закроет…
И вот мы снова сидим на лавочке под ветлой. Хоркин простодушно смотрит в небесный простор, заслоняя себя клубами пахучего дыма, словно бы никогда и не умирал. Зулус матерится, что друг Ванька оставил его без гроба.
'Не переживай. Не время, значит, — утешает Хоркин. — Значит, пожить велят. Освежи стакашек, — трясущейся рукою плотник поднял стопку, медленно выцедил, с шумом выдохнул, занюхал рукавом. — Вот возьмусь с силами, сколочу тебе ящичек'.
Тут к заулку приближается Панечка, ведет на веревке козу. У козы вымя с детский кулачок, а зеленые проказливые глаза, как у гулящей девки.
'Ну ты, озорь', — дергает баба животинку за поводок, а сама прячет взгляд, норовит проскочить мимо нас, будто бы занята срочным делом. Зулус протягивает через тропинку ногу, как бы ставит шлагбаум, и тормозит бабу.
'Когда должок вернешь?' — простуженно хрипит, и воловья шея наливается багровой краской.
'Да как я тебе верну-то? — пугливо откликается женщина, сивые реснички вспархивают, выпуская на волю слезинку. — У меня и сил-то таких нету'. 'Долг платежом красен. Иль ты меня не поняла?'
'Ну будя тебе, будя, — вяло цедит Хоркин. — Так припекло, что уж годить не можешь?'
'Да, не могу. Где взял, там положь! Никогда не делай ближнему добра. Останешься в ж… '
'Может, ты и прав', — задумчиво тянет Хоркин и зачем-то разминает сухие кривоватые пальцы. Панечка, воспользовавшись минутой, через силу тянет за собой козу и скрывается в заулке…
Уж не знаю, как там все утряслось, но только через неделю возле зулусовой избы на квелой травке стоял гроб. Зулус деловито обошёл домовину со всех сторон, примерился и лег. Сначала ему, наверное, показалось тесновато, и он упруго пошевелил плечами, как бы влезая в ящик. Со стороны мне был виден породистый нос бульбою, широкий подбородок в серебряной щетине, круглый лоснящийся лоб и холмушка упругого загорелого живота.
'Ещё бы подушечку под голову… А так всё впору. Молодец, Хоркин', — басил Зулус на всю деревню, слегка подпрыгивая в гробу; ему не терпелось похвалиться обновкою, но все как-то чурались подойти поближе.
Зулусу лежать в гробу надоело. Вылез, водрузил домовину на горбину и поволок во двор.
'Самостоятельный мужик, — тусклым голосом похвалила Зина соседа, проводив взглядом. Сидит бледная, несчастная, слова цедит через силу, уныло качает ножонками, пристально разглядывая красные резиновые сапоги. — Всё сам, всё сам. Пьёт, а дело знает. Ему и жены никакой не нать, — она пожевала тонкими губами, с приценкой вгляделась в меня. — Ой, Владимирович, милый мой, пожить-то как охота! Хоть бы сколько-то денёчков ещё пожить… Так ведь не дава-ют, паразиты, гонят с земли. А я смерти-то так боюся'.
'Кто тебя гонит-то, Зинаида Сергеевна?' — вопрошаю я для проформы, хорошо понимая, куда клонит старуха.
'Кто, кто, дед Пихто. Вылюдьё и гонит, кто на власть уселся… '
Прошла проулком в сторону соседней деревни тяжело груженная машина, проседая колёсами в сыпучий ярый песок.
'Не поросят ли повезли на продажу?' — спохватился я, помня свой интерес.
'Нынче возить не будут… Не укупят, денежек у народа нет. Свинью, Владимирович, таком не прокормишь, ей надо хлеба амбар. Нечего коли делать, так заводи, баба, порося. Столько с ней хлопот, а прибытку никакого. Больше денег упехаешь в неё, мясо само себя не покроет. Легче на рынке взять…'
'Ну своё-то мясо лучше… Тушёнки накатал, сала насолил, студня наварил из мослов, солянки с капустой и грибами нажарил…', — тяну я своё.
'Своё-то, знамо, лучше… Своё без химии, только хорошим кормишь. Молочка ульёшь не жалея, — тут же соглашается Зина. — Кусок в глотке не застрянет, как вспомнишь, сколько уплочено. Эх, сколько раньше скота держали! Стадо свиней как пройдёт деревней, улица дрожит. В каждом доме по две да по три. А коров-то было, а овец! Жили не тужили… А ты чего про свинью-то спросил? — с подозрением спросила старуха. — Не держать ли решили? Не хватало вам забот… Не было забот, дак купила баба порося'.
'Да так…', — я неопределённо пожал плечами.
А Зина, глядя в пространство, по-за леса, растекшиеся вокруг деревеньки, по-за белояровые, золотистые высокие стога облаков, сметанные небесными работниками, расставленные по окоёму, вдруг жалуется неведомо кому, наверное, самому Господу: 'У сильного всегда бессильный виноват… Всё хуже, всё
