Шулерские приёмы Пьецуха в комментариях не нуждаются, но есть смысл напомнить другое. Пушкинские слова, полюбившиеся автору 'Русской темы' и его единомышленникам, сказаны в сердцах. Они не являются выражением мировоззрения писателя, не прорастают в его разножанровом творчестве. Позиция Пушкина по русскому вопросу выражается в письме к П. Чаадаеву от 19 октября 1836 года: 'Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора - меня раздражают, как человек с предрассудками - я оскорблён, - но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал'.
Бессмысленно, конечно, искать подобное отношение к России в книге Пьецуха. И потому, что его испепеляет ненависть, и потому, что наличие у него души, таланта вызывает боль-ши-е сомнения. Литература для автора 'Русской темы' - лишь материал для выражения своего отношения к России и русским. Не случайно и показательно, что собственно 'литературные биографии' в книге уступают по объему размышлениям Пьецуха о жизни.
Казалось бы, у него, историка по образованию, 'нелитературная' часть каждого эссе должна быть содержательнее, профессиональнее, наконец, умнее 'литературной' части. Однако Пьецух-историк равен Пьецуху-литератору…
Представление о 'Русской теме' будет неполным, если не сказать, что далеко не все писатели вызывают у автора неприязнь. Единомышленниками, союзниками Пьецуха по его воле - обоснованно, а чаще всего необоснованно - являются В. Белинский ('Вечный Виссарион'), А. Герцен ('Былое и думы'), Н. Лесков ('Наваждение'), А. Чехов ('Уважаемый Антон Павлович!'), И. Бабель ('Всем правдам правда'), М. Зощенко ('Курская аномалия'). Уровень суждений о личностях и творчестве названных авторов ничем не отличается от уровня литературных биографий писателей, о которых уже шла речь. Например, с Виссарионом Белинским Пьецух солидарен практически во всем. В том числе явно греет его следующая мысль критика: '…Творчество есть удел немногих избранных'.
Нет сомнений, что к избранным Пьецух относит и себя. Показательно, как в главе 'Вечный Виссарион' Пьецух в присущей ему манере ветхозаветного пророка вещает: 'Если бы мы читали Белинского, у нас вряд ли затеяли спор о том, хорошо делают те писатели, которые строят свои тексты на основе синтаксиса районного значения, или нехорошо? ‹…› Потому что захолустный вокабуляр созидает не народность, а простонародность, и всякими 'кабыть' и 'мабуть' читателя за нос не проведёшь, потому что литература - это не этнография, а литература'.
Во-первых, 'кабыть' и 'мабуть' - это не синтаксис, а лексика, что должно быть известно самому посредственному ученику. Районного же синтаксиса нет и быть не может по определению.
Во-вторых, простонародность, по Белинскому, создает не 'захолустный вокабуляр', а изображение жизни 'черни', социальных низов, о чём критик говорит в известной статье 'Сочинения Александра Пушкина', и не только в ней. Пьецуху вместо того, чтобы фантазировать на пустом месте, не мешало бы перечитать Белинского.
Очевидно и другое: у писателя Пьецуха серьёзные проблемы с русским языком, о чем свидетельствуют следующие цитаты из 'Русской темы': 'очень невысокого роста', 'прямо дворянских поступков Есенин не совершал', 'налаживая спасательные дорожки', 'огромное большинство стихотворений', 'страна-то его породила отъявленная', 'снесёмся со случайно подвернувшимся историческим примером' и т. д.
Ещё одна отличительная особенность книги Пьецуха - многочисленные тёмные места, когда писатель выражается столь туманно или 'неординарно', что приходится гадать и о смысле, и о том, чем 'затемнённость' вызвана: проблемами с русским языком или с логикой мышления. Вот, скажем, об отце Белинского в главе 'Вечный Виссарион' сказано, что он, 'хотя и попивал, но не ходил в церковь и читал Вольтера'. То есть синтаксическая конструкция предложения и его смысл позволяет говорить о следующем огороднобузино-киевскодядьковском открытии писателя: выпивающий человек ходит в церковь и не читает Вольтера.
'Русская тема' Пьецуха отличается от многих других плохих книг не просто редчайшим непрофессионализмом и наплевательским отношением к читателю, но и тем, что в своем мовизме-плохизме автор близок к совершенству или периодически его достигает. Например, в главе 'Колобок' Пьецух утверждает: '…Мы тысячелетия живем бок о бок с норвежцами на задворках Европы, прямо в одних и тех же геополитических условиях'.
Мягко выражаясь, гипергипербола о тысячелетиях кажется верхом точности на фоне 'одних и тех же геополитических условий' двух стран…
В. Пьецух очень часто и с явным удовольствием пишет в своей книге о русских дураках, но, читая 'Русскую тему', поневоле вспомнишь ещё одного русского классика: 'Чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?'
ТАМАРА КАЛЁНОВА, СЕРГЕЙ ЗАПЛАВНЫЙ
Что такое памятник?
Наиболее ёмкий и исчерпывающий ответ на этот вопрос даёт 'Толковый словарь живого великорусского языка' В. И. Даля. 'Памятник, - говорится в нём, - сооружение зодчества или ваяния в честь и память события, лица'. Практически то же самое определение, но иными словами изложенное, находим в 'Словаре русского языка' С. И. Ожегова и целом ряде других словарей и энциклопедических изданий. Вот одно из них: 'Памятник - произведение искусства, созданное для увековечения людей или исторических событий; скульптурная группа, статуя, бюст, плита с рельефом, триумфальная арка, колонна, обелиск, гробница, надгробие и т. д.'. А 'Краткая литературная энциклопедия' добавляет к этому толкованию очень важный уточняющий штрих:
Однако за время рыночных реформ от этих определений камня на камне не осталось. Сегодня, когда власть предержащие осознанно и последовательно превращают культуру в индустрию развлечений, когда пресловутая свобода выбора оборачивается
И мы утираемся. Ведь ныне у нас 'новое мы1 шление', 'новая Россия', 'новое искусство'. А оно, это 'новое', нагло творит свои 'памятники': в Красноярске 'памятник пьянице' или, скажем, 'памятник пожилому слесарю, выглядывающему из люка'; в Саратове - 'памятник тётке'; в Санкт-Петербурге - 'памятник Чижику-Пыжику на Фонтанке'; в Воронеже - 'памятник котёнку Васе и Вороне'; в Екатеринбурге - 'памятник отпечаткам ступней человека-невидимки' (установлен у входа в областную библиотеку), в Москве 'памятник корове с девизом: теперь будем с мясом!' и множество других, не менее эпатажных.
Не отстаёт от 'продвинутых' городов и наш старинный теремной студенческий Томск, первый университетский центр Сибири, ещё в XIX веке снискавший славу 'Сибирских Афин'. Эпидемия 'забавных памятников' не минула и его. Здесь, вероятно, в под-
ражание столичным новациям, один за другим стали 'воздвигаться' аналогичные изваяния. В их числе 'памятник гостиничным тапкам', 'памятник электрику', 'памятник болельщику', 'памятник ребёнку, найденному в капусте' и другие. (В скобках заметим, что как парковая скульптура, без претенциозного отнесения её к памятникам, многие из этих изображений могли бы восприниматься нормально, с юмором.) Но все мыслимые и немыслимые пределы 'новаторства' превзошёл 'памятник' классику отечественной литературы с 'забойной' сопроводительной надписью: 'Антон Павлович Чехов глазами пьяного мужика, лежащего в канаве и не читавшего 'Каштанку'. Автор - Леонтий Усов. На очередном конкурсе 'Забавный памятник' (2005 год) он был
