В 20-е годы прошлого века в русской эмиграции влиятельным было течение 'евразийцев', основным идеологом которых был князь Н. С. Трубецкой. После смерти Трубецкого произошли расцвет и падение национал-социализма в Германии, Вторая мировая война, 'холодная война' и распад 'социалистического лагеря'. В свете этих грандиозных изменений многие идеи 'евразийцев' (как и большинство человеческих предсказаний) оказались мало подтверждёнными фактами. Но некоторые из них с современными фактами согласуются, и на них интересно сейчас обратить внимание.
Так, Трубецкой пишет: 'Взгляд на государственно организованное человеческое общество как на живое и органическое единство предполагает существование в этом обществе особого правящего слоя, т. е. совокупности людей, фактически определяющих и направляющих политическую, экономическую, социальную и культурную жизнь общественно-государственного целого (…).
Правящий слой (…) отбирается из общей массы данной общественно-государственной среды по какому-нибудь определённому признаку, но признак этот не во всех государствах один и тот же: в одних этот признак - имущественный, в других - генеалогический и т. д.'. И дальше он говорит: 'Именно типы отбора правящего слоя, а вовсе не типы формы правления существенно важны для характеристики государства'.
Мы, в России, пережили этот принцип, так сказать, 'на своей спине'. В ХХ веке мы испытали, кажется, все доселе существовавшие формы государственного управления: абсолютную монархию, конституционную монархию, тоталитарный строй и самые крайние формы демократии. И во всех случаях жизнь реально определялась не всем народом, а неким правящим слоем, который использовал те или иные формы государственного правления. Причём по многим источникам можно судить, что это отнюдь не российская особенность: так происходит и во всём мире.
Связь этого правящего слоя со всем народом может быть более или менее тесной (когда он, например, сражается с внешним врагом, защищая народ от порабощения, или когда 'сидит на шее' народа, как его эксплуататор). Эти отличия и составляют разнообразие исторических эпох.
Трубецкой разбирает два типа такого отбора, существовавшие в его время в пределах 'мира европейской цивилизации': аристократический и плутократически-демократический. Если исходить из этой, по всей видимости убедительной, точки
зрения, то для понимания нашей, русской истории нам, прежде всего, важен вопрос: из кого же состоял правящий слой дореволюционной России? Я попробую привести несколько примеров, указывающих на определённый ответ.
В одном письме Л. Толстой рассказывает о судьбе крестьянской девочки-сироты Акульки, над которой, по словам Толстого, 'случайно разжалобилась' местная помещица. Толстой пишет: 'Её благодетельница не ошиблась в том, что нужно для того, чтобы доставить своей воспитаннице то, что считалось ею несомненным счастьем: она дала Акульке образование'. Теперь Акулька превратилась в директрису гимназии Акулину Тарасовну, с которой Толстой пил чай, и на вопрос: 'угодно ли Вам ягод?' она отвечала: 'Пожалуй, что немного: мой милый доктор не велит, да уж очень хороши ягоды'.
Аналогичные рассказы я слышал от людей, живших до революции. Они рассказывали, что университетское образование давало гарантию сытого, спокойного существования жизни в просторной квартире и возможности дать такое же образование и своим детям. Мой отец, например, жил в семье своего отчима - мелкого провинциального чиновника - и рассказывал, что в детстве испытывал ночные страхи, т. к. ближайшие к нему люди спали в нескольких комнатах от него.
'Люди с образованием' как бы составляли отдельный народ, говоривший на своём языке (хотя, может быть, и не по-французски). Как велик был разрыв между ними и простым народом, я почувствовал, когда как-то был в Михайловском (Пушкинском музее) и мне подарили на память томик их 'Трудов'. Там были напечатаны воспоминания одной старой актрисы, которую устроили под старость смотрительницей в Ми- хайловское. И она описывала, как в 1918 году окрестные крестьяне жгли домик Пушкиных- причём не с целью грабежа, а весело, с плясками, песнями, под гармошку…
Множество подобных фактов указывает, что именно образованные (или 'полуобразованные') люди составляли правящий слой предреволюционной России - а не дворяне (к концу XIX века разорившиеся) и не 'капиталисты', которых тогда в России практически не было.
Разрыв связи с народом требует для нормальных людей какого-то оправдания, и оно реализуется как представление об этом народе как о дикой и тёмной массе. Началось это у нас ещё в XVII веке, когда правящим слоем было дворянство.
Так, Ключевский в 'Курсе русской истории', говоря о дворянских нравах середины XVII века, цитирует комедию Сумарокова 'Чудовищи', где одно из действующих лиц восклицает: 'Я бы и русского языка знать не хотел! Скаредный язык! Для чего я родился русским?' При Петре I дворянство (или 'шляхетство', как тогда говорили) было закрепощено не менее 'круто' (в современной терминологии), чем крепостное крестьянство: дворянин обязан был служить с 15-ти лет и до смерти или увечья, делавшего его службу невозможной. И вот указом Петра III о 'Пожаловании всему российскому благородному дворянству вольности и свободы' вся тяжесть служения государству была переложена на одних крестьян. Естественно, что среди крестьян распространился слух о скорой отмене и крепостного права. Но крестьянам пришлось ждать этой отмены почти 100 лет (точнее говоря, 99 лет и один день). Ряд историков видят именно в этом причину Пугачёвского движения. Такой же отрыв правящего слоя от основной массы народа сохранился, когда этим слоем стали 'образованные люди'.
Трубецкой считал, что в его время вырабатывается совершенно 'новый тип отбора правящего слоя', который он называл (в его идеальной форме) 'идеократией', когда этот отбор основывается на служении определённой идее. Вряд ли, однако, протекшее время подтвердило этот прогноз. Во-первых, яркими примерами таких 'идеократий' в ХХ веке служили национал-социалистическая Германия и большевистский Советский Союз, в которых служение 'идее' было более словесным и которые не выдержали конкурентной борьбы с другими формами государственного устройства. Во-вторых, почему бы тогда не считать примером 'идеократии' господство Церкви, как в средневековой Западной Европе, так и в Московском царстве? Да и сам автор считает, что эпоха первых халифов 'очень близко подходит к типу идеокра-тического государства (хотя, конечно, отнюдь не совпадает с этим типом)' - но только не объясняет, почему же эта эпоха с таким типом не совпадает (да ещё 'отнюдь').
Тем не менее некоторые замечания Трубецкого находят подтверждение в современности. Так, он считает, что идеальное 'идеократическое' государство будущего основывается на власти 'единой и единственной' партии. И действительно, такая партия существовала и в фашистских странах и в СССР, она существует и в современной России. А тот избирательный спектакль, который периодически происходит в современных странах Запада, лишь должен затушевать принципиальное единство разных, якобы противоречащих друг другу путей, между которыми граждане делают выбор. Так что, вероятно, здесь подмечена некоторая реальная тенденция ближайшего будущего.
Впрочем, надо сказать, что любой строй основывается на некоторой идеологии и в этом смысле несёт в себе черты 'идеократии'. Это особенно остро показала мне жизнь на двух примерах. Так, я помню разговор с одним моим американским коллегой и даже (по крайней мере - тогда) приятелем. Разговор происходил в ресторанчике под Парижем. Мой приятель сказал: 'У меня в Гарварде есть коллега, который считает, что сейчас евреи в СССР тяжко угнетены'. На что я ответил, что, по моим наблюдениям, евреи сейчас по основным признакам (доступ к влиятельным постам и к образованию, жизнь, главным образом, в больших городах, наконец, возможность эмиграции) составляют самую привилегированную группу населения СССР. Тут мой собеседник чуть не подскочил на стуле и замахал руками. Мне запомнилось его восклицание: 'No, you are going too far!' То есть: 'Нет, Вы заходите слишком далеко!' Он, видимо, ожидал от меня ответа в
