обстановку и расположение комнат он нашел вполне удовлетворительной и даже начал прикидывать, где быть гостиной, где кухне, где людской. Однако инженер в тот раз прервал его. Он сказал, что здесь несколько иные требования и подходить с обычными мерками не следует.
Приблизился полицмейстер, помялся немного, не зная, с чего начать разговор.
– На порохе полетите? - поинтересовался он.
– На нем, - ответил купец чуточку раздраженно, прибавив про себя: 'Не на курином же помете'.
– Я думал, может, на керосине, - сказал полицмейстер. - Пойду, велю пожарную команду позвать. Как бы сено не загорелось.
Подходили еще люди, что-то спрашивали, участливо заглядывали в глаза.
Жбанков видел их словно в тумане и отвечал часто невпопад. Однако смог почувствовать, что каждый мнется и жмется, будто пришел не провожать в добрый путь, а соболезновать. Это ему совсем не понравилось.
Появился инженер. Он коротко сморкнулся в свой желтый платок, затолкал его в карман и проговорил:
– Идемте уже, наверное?
'Идемте…' Словно звал к обеду похлебки откушать. Жбанков опять рассердился его неуместной будничности. Скучные слова, шинель, да еще этот старый платок… Мог бы хоть платок к случаю новый взять или купить в галантерее.
В последний момент откуда-то выскочил помещик Дрожин.
– Петр Алексеевич, душа моя, думал уж, не успею! - воскликнул он, сжимая купца в объятиях. - Летел сюда, лошадей едва не загнал.
– Да что ты право! - рассердился Жбанков и оттолкнул помещика. - Чай, не на войну провожаешь, а? Тот ничуть не обиделся.
– Ты давай там… Смотри, чтоб аккуратно. А то, знаешь…
Дрожин, однако, был единственный, кто не конфузился и говорил в полный голос. Это дало купцу толику бодрости.
– Ты, Петр Алексеевич, как полетишь, то про себя думай, что я загадал для нас бутылочку наливки, своей, вишневой. Как вернешься - нарочно для тебя достану, и мы ее с тобой порешим. Верно?
Тут уж растроганный Жбанков сам приобнял его, задержался на миг, хлопая по плечу, а после перекрестился и шагнул в темный провал, зиявший на боку 'Князя Серебряного'. Тотчас Степан громко захлопнул за ним железную дверцу и накрепко закрутил запорное колесо.
В полутьме, хватаясь за холодные стенки, Жбанков прошел к своей кабине, где ему надлежало существовать до конца путешествия. Саквояж его был уже здесь.
– Ты, барин, сразу ложись на лавку и лежи там, пока не позовут, - сказал Степан хриплым басом. - А мы уж сами покочегарим…
Жбанков нащупал в полутьме широкую койку, обитую мягкими кожаными подушками, и завалился на нее вместе с сапогами. Пахло, как в кузнечной мастерской, а к тому же доносился звон и лязг, слоёно поблизости катали стальные болванки. Между ударами купец прослышал какой-то визг, похожий на плач бездомного щеночка. Потом понял - за стеной скулит Гаврюха. Его тоже оставили одного в железной кабинке дожидаться непонятно чего.
А через минуту Петр Алексеевич перестал слышать и железный звон, и Гаврюхины стенания, потому что в снаряде запалили порох.
Все задрожало. Послышалось сперва негромкое ворчание, которое быстро переросло в такой рев, что казалось, сама Земля разлетается на куски. Снаряд уже не дрожал, а трясся всей своей громадой, а рев нарастал, крепчал и не мог остановиться. Жбанков вдруг почувствовал, что сейчас умрет. Груди стало тяжело, словно на нее насыпали сажень земли, рев рвал уши, уже казалось, что это воют трубы Страшного суда и вопят черти, и Петр Алексеевич сам проклял себя, что законопатился в этой железной могиле и себе, и людям на погибель…
В этот момент ему представилось, как внизу разбегаются ребятишки, напуганные огнем и шумом, как крестятся бабки и разевают беззубые рты старики, роняя слюнявые свои цибарки, и друг его, помещик Дрожин, схватясь за сердце, смотрит на серую железную колокольню, которая изрыгает огонь и тяжко отрывается от ровного поля. Жбанков начал читать про себя: сначала Господу Иисусу, затем Святому Духу и Ангелу-Хранителю, после Животворящему Кресту. Не забыл и Мытаря, и Трисвятое, и даже Хвалебную песнь богородице припомнил.
И тут шум стал утихать. А вместе с тем пришла легкость, очень какая-то странная… 'Падаем!' - мелькнуло в голове.
– Падаем! - закричал купец в голос и забился на койке, словно в припадке.
– Полно кричать, барин, - раздался спокойный голос Степана. - Не падаем - летим.
Подумав немного, он с важностью поднял палец и прибавил:
– К планетам летим!
Все последующие дни Петр Алексеевич привыкал к разным особенностям своего нового положения. Большую часть времени он проводил в своей кабине, на койке.
Особенно невыносимо стало на третий день, когда все вокруг принялось летать.
Жбанков не стал этому удивляться, потому что читал что-то подобное в «Ведомостях', да и не хотел он удивляться, а был только раздосадован своим неуверенным самочувствием. К лежанке пришлось прикрепляться ремнями, поскольку от каждого шевеления купец подымался в воздух, и если бы кто-то из людей вошел и увидел это, то наверняка про себя бы подумал: 'Солидный человек, а висит кверху пузом, что муха'.
Гаврюха же, напротив, воспринял возможность полетов с поросячьим восторгом и порхал по коридору, смеясь и играясь. Правда, радость его продолжалась всего-то один день. Потом вернулась желанная тяжесть. Меринов пояснил, что это потому, что идет торможение.
В редкие свои вылазки из кабины Петр Алексеевич видел, как инженер сидит в большой общей зале, в массивном дубовом кресле, обделанном кожей. Перед ним стояла железная тумба с 'глазками' и рычагами, за которые Меринов непрестанно дергал. Степан и Вавила были тут же и тоже дергали рычаги или крутили колеса, если приказывал инженер. А дед Андрей обычно проводил свободное от стряпни время под полом, где ползал, что-то подкручивая и подмазывая. Дело было, как понял купец, в общем, нехитрое, и совершенно незачем надеяться на каких-то англичан, когда и сами с усами.
Иногда он слышал, как Вавила ругается с дедом Андреем. Вавила обвинял его в плохой стряпне, говоря при этом, что 'такой тухлятиной только глистов морить'. Он говорил резко, едко, не произнося слова, а выплевывая их, кривя при этом страшные рожи. Дед всерьез обижался. Он называл Вавилу каторжником и рыжей образиной.
Наконец наступил день, когда Меринов объявил радостное известие.
– Скоро конец дороге, - сказал он. - Идите теперь, Петр Алексеевич, к себе и привяжитесь накрепко, а то будет такая карусель, что немудрено и бока отломать.
Тут он пригнулся и быстро-быстро заговорил непонятными для Жбанкова словами. Купец послушал его, ничегошеньки не понял и решил выяснить.
– Ты о чем это толкуешь? - удивленно спросил он. - Ни слова разобрать не могу.
Меринов растерянно оглянулся. Он полагал, что купец уже внял его совету и удалился в свои покои.
– С планетами говорю, - сказал он и пожал плечами, удивляясь такому нелепому, по его мнению, вопросу.
– Да как же с планетами? - рассмеялся Жбанков.
– Обычное дело, - ответил инженер, не видя причин для веселья. - Надо ж на тамошний вокзал сообщить, что прибываем.
– И они тебя могут слышать? - недоверчиво поинтересовался Петр Алексеевич.
– Так ведь это радио.
– Как ты сказал?
– Да радио! Вот, пожалуйста, я здесь говорю, а они меня там слышат.
Купец приблизился, оглядел деревянную коробку с дырками.
