Ехал к Варваре, вез золотую шпагу, она укутана в три газетных слоя, пусть думают: колбаса «особая секретная». В сумке на плече четыре «Массандры» мелодичным звоном навевали пассажирам трамвая приятные сны. Да что сони-пассажиры… Растормошить бы их, выгнать на улицу толкать этого дедушку российского трамвайного Нечерноземья! Прыгать и ухать артель-но, колготиться, лупить рукавицами почем зря, заламывать шапки. Так нет, разве допросишься их, пережевывающих свои сны и проблемы, утренние бутерброды и вечерний футбол, мелочи жизни и сутолоку газетных строк… А у него сил нет терпеть, к Варваре едет.
Шпага — золотой дефис, черточка, соломинка, за нее и держаться… Прорваться сквозь железный заслон непогоды, дури своей и непостоянства, закодированных алкоголиков и двери, где кодовые замки вырваны с корнем — душа нараспашку. Добрался до вожделенной прихожки, рухнул со всего маху на пол с золотой шпагой, «Массандрой», обидами на непонятливых пассажиров.
У Варвары дома тепло, она сама после душа и трех часов занятий по системе Мэй-Хуа. Достал одну «Массандру», откупорил, налил себе, наплескал и ей вполовину стаканчика. Варвара завела на вертаке свой любимый квартет «Черные утки» из Японии. Наконец угомонилась, присела, подперев щеку, громко рыдала.
— Ты, Варвара… вот что, — говорил он, поглаживая ее запястье. — Ты не горюй, я ведь, что сказать хочу… Да, сообщить тебе приехал. Ночью-то сегодня не спал, радио слушал, так вот, передали…
— Да что передали? не томи ты!..
— А то и передали, «Радио Шао-Линь» говорило.
— Ну?!
— Вот тебе и ну! Сказало, «Радио Шао-Линь»-то, мол
Варвара смотрела, не зная, верить ли… нет? Он выпил еще вина.
— Не может быть… — голос ее охрип. Неувядаемые «Черные Утки» что-то вторят ей вслед.
— Век мне супу в пакетиках для польских комитетчиков «Солидарности» не видать! Смотри… — он раскрыл ладонь. Черный перстень!
— А где взял?
— Хм… где взял. Это камень тот еще, Империа. Серега-ювелир напилил пластинами, оправил в серебро.
— Ого! — восклицает она, берет с полки книгу, куда вделан тайник, достает черный осколок ночи, оправленный в серебро… перстень!
— Бабушка по наследству подарила, — шепчет она. — Ну?., и что же нам делать?
— Что делать… к Петру Яну пойдем. Он в Дом культуры устроился, обои там какие-то клеит. Ну, сообщим всем самураям, черным уткам, лесным братьям, комитетчикам «Солидарности».
— Пойдем-то мы, пойдем… а чем платить будем?
Вынес золотую шпагу, разоблачил от оберток. — Золотая. Тысячу рублей стоит. Дело верное.
— Откуда она у тебя? Ты это… наверное, брось. За ношение посадят!
— Не посадят, это элемент национального костюма. Я про нее все детство мечтал, а тут гляжу, продается. В смысле, это же сувенир, бумагу разрезать, позолоченная. Но все равно как настоящая.
— Ха, ты мечтал! — замечает Варвара. — Наверное, чтобы мне могилку отрыть золотой шпагой на берегу океана, как Манон Леско!
Да, у женщин своя логика, не поспоришь. Ладно… что говорить. Но вот она уже становится зимне- прекрасной и они идут на улицу. Компаса нет, навигационных карт тоже, остается надеяться на потайные тропки китайских пластунов-спиртоносов. Но вот уже Дом культуры вознесся над ними. Неутомимый Петр Ян пластает по стенам клейстерные дацзыбао обоев, отделывает под конфетку комнату «мягкой игрушки и бонсай».
— Петр, — сказал он, — отец родной, голубчик…
— Мы пришли к тебе сказать… — заторопилась Варвара, — что нынче ночью передало, передало… — у нее захватывает дух.
— «Радио Шао-Линь» передало, — продолжил он.
— Натурально, на тибетском языке шпарили! — вторит она.
— Что, ну… время покупать черные перстни
Петр роняет банки с клеем, комкает липучие дацзыбао, бестолково мечется под их смеющимися взглядами. «Ну… а? Родненькие мои, правда? Нет, не врете?.. Дожили ведь, да? Дождались!»
Петр опростал от мусора чашки из-под бонсаек, разлил крымское. «Ну, выпьем за это время, что шершавой змеей оползло мглистую Гоби снов и свершений, памяти и непостоянства, все явочные квартиры и законспирированные телефоны Зимы, опутало руки таксистов и они правят по космическим картам, развозя по шалманам одних лишь китайских пластунов-спиртоносов!»
Выпили и решили идти к Иван-Чаю, пока тот не исчез в неизвестные синусы и косинусы пространств по опохмельным делам. Перевалили через сугробы и замять хозяйственного двора. Подземное царство тлеет светом, перчатка дыма из трубы машет в обветшалое небо. Вниз, вниз, в удушливо-пыльный ангар, где теплые вены труб, сторожкое бормотание приборчиков… Так вот где собираются истопники региона Восточной Сибири на безутешный праздник начала отопительного сезона! Сюда же приходят с окрестностей памятники дедушке Ленину, сам Иван-Чай раздает им теплые кепки на зиму. Они улыбаются плохо покрашенными серебряной краской ртами, пьют портвейн рукой, протянутой к коммунизму. И сам Иван-Чай цветет здесь, понятно, махровым цветом.
Они пошли на него сомкнувшись, скандируя металл неотразимой речевки время покупать черные перстни но он, сидя на табуретке, мазутная телогрейка, лишь пощурил хитрецо мутных глазок. «Ну и что?» — едва покачнувшись, чуть ли не отвернулся презрительно, сплюнул под ноги.
— Но как же… ведь «Радио Шао-Линь» передало! — тихо и зло завелся Петр.
— Сегодня ночью, сам слышал.
— На тибетском языке! — ввязалась Варвара.
— А опохмелиться? — тихо спросил Иван-Чай. Ага! он-то был наготове, подбросил на ладони две «Массандры». Телогреечка вспучилась мазутным болотцем, слизнула подарок. «Э-м-м…», умаслено тянет старый хитрец, «ну, а еще-то что?»
Но не выдерживает Петр Ян. Кочегарное небо над головою Отца Кочегаров пронзает солнечный блеск немыслимой шпаги. — Шпага! — орет он. — Чистое золото! Тысячу рублей стоит!
«Ладно, ладно… нешто я не понимаю», темными ручками облапывает чистое сияние, пробует на зуб, бросает понравившуюся вещицу на стол. Она болезненно блещет среди луковой шелухи, скорлупы, крошек.
Заходит в дальний угол, в закуток, указывает пальцем жестяную коробочку на стене в проводах, с сигнальной лампочкой. «Это машин-ь-ка», умягчает привычное слово.
«Машин-ь-ка», действительно — и ничего более!
Стряхивает ржавь и копоть, тычет отверткой, рассыпаются трескучие искры… Забинтованная изолентой рукоятка рубильника застыла на отметке «ЗИМА». Далее деления «ВЕСНА», «ЛЕТО», «ОСЕНЬ».
Иван-Чай оглядывается, тянет время, млеет от своей несусветной значительности. Но вот перестал суетиться, вытер ладони, с хлюпаньем втянул в себя воздух… и прыгнул утренним Брюсом Ли! — повис на рычаге. Наступило странное единовременье… Было слышно, как ползут по снегу китайские спиртоносы- лазутчики, таксисты переговариваются с инопланетными тарелками, комитетчики «Солидарности» варят свой суп, суровые бородачи-подпольщики трескают на гектографах воззвания, аквалангисты листают Бердяева, водопроводчики играют в пыльных подвалах в рэндзю. И над всем этим возносилась неувядаемая мелодия японского квартета «Черные утки» с далекого и забытого, невыключенного где-то вертака.
Рубильник нехотя сдвинулся с места… дедушка еще подтянулся, взболтнул кирзачами — «поехали!», застонал по-гагарински в предстартовых муках.
