l:href='#n_100' type='note'>[100] Впрочем, и все иные ваши постройки отменно украшают древнюю столицу. Но, голубчик, спуститесь на грешную землю. Умоляю! Каково в больнице с одной ретирадой. У меня там больных под две сотни!» И Федору Петровичу казалось, что обычно холодное, красивое лицо Михаила Доримедонтовича, с высоким лбом, волевым подбородком и темными, умными глазами, смягчалось, и, входя в положение толпящихся у заветной двери больных, он согласно кивал головой и обещал впредь с должным тщанием вникать во все подробности больничного быта. Он хотел было прибавить несомненно известное академику архитектуры mens sana in corpore sano[101], но тут вышел священник в ярко-зеленом орнате, с ним два министранта, уже не мальчики, но еще и не вполне юноши, в белых одеяниях, поочередно приложились к алтарю, и священник произнес:
— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.[102] — И, помолчав, добавил: — Amen.
И с немногим собравшимся в это летнее воскресение в храме народом вздохнул ему в ответ Федор Петрович:
— Amen.
И вместе с этим из глубины исторгшимся вздохом исчезли беспокоящие его мысли о больных, арестантах, пересыльном замке, полицейской больнице, о Гаврилове, который вместе с любимой своей Оленькой готов бежать даже за океан, в Америку; исчез и господин Быковский, смиривший академическую гордыню и признавший, что архитектура должна не только взывать к Небесам, но и не чураться потребностей человеческой плоти.
В высоте меж тем то тяжким раскатом грома, то легким журчанием перебегающего по камням ручья звучал орган и лилось пение:
— Asperges me, Domine, hyssopo, et mundobar…[103]
— Омой меня, и буду белее снега, — вслед за хором шептал Федор Петрович и уж совсем от себя прибавлял: — Омой и очисти меня от моей болезни и дай еще потрудиться в помощь людям и во славу Твою, Боже…
А грехи? Господи, как слаб человек, как много согрешает он мыслью, словом, делом и неисполнением долга. Он падает сто раз на дню и возрождается покаянием.
— Меа culpa, mea culpa, mea mahsima culpa[104], — страстно говорил он и, подтверждая, трижды бил себя в грудь крепко сжатым кулаком.
Истинно: человек попросту не думает, сколь многое зависит от него в мире и сколь многое могло бы измениться вокруг, будь он сам добрее, чище и справедливей. Мир несовершенен, потому что далек от совершенства я сам. Наставляю всех и в первую очередь самого себя как самого слабого и самого грешного среди всех. Человек! Не упускай случая помочь другому, даже если для этого тебе придется просить у сильных мира сего. Тебя могут унизить отказом — не считай это унижением. Не стыдись! Пусть стыдится тот, у кого была возможность подать руку падающему — а он прошел мимо; кто мог согреть страдающего словом поддержки — а он заморозил свои уста гордыней; кому по силам было вызволить бедняка из беды — а он рассудил, что своя рубашка ближе к телу. И помни: всякое унижение, перенесенное для ближнего и, стало быть, для Христа, в свое время превратится в драгоценную жемчужину, которая станет лучшим достоянием сокровищницы твоего сердца.
Kyrie eleison. Kyrie eleison. Christe eleison.[105] Где, как не в храме, с души мало-помалу сползает короста обыденной жизни? Где, как не в храме, с глаз спадает пелена повседневных забот? И где, как не в храме, с особенной силой чувствуя свое недостоинство, ты безмолвно кричишь: Господи, помилуй! Спроси себя, пока в тебе есть мужество для ответа: возможна была бы сама жизнь, если бы Господь ежедневно и ежечасно не миловал нас? Не пресекся бы разве корень человечества, как уже было в допотопные времена, если бы Господь не снисходил к нашим слабостям, не прощал наши грехи и не покрывал своим милосердием наши пороки? О, играй орган, сокрушай мое сердце до самых его сокровенных глубин, возноси в неизмеримую высь и бросай в бездонную пропасть; говори чу?дным своим языком о жизни вечной, о той, которая следует за последним вздохом и которую дарует Господь по бесконечному Своему милосердию.
Или на пути к добру надо всю жизнь расчищать нагромождения зла?!
Alleluia, alleluia, alleluia.
Не говорил Тебе: мимо пронеси эту чашу. Нет, Господи, со смирением и верой я принял ее, и если были в моей жизни минуты уныния и горького разочарования, то Ты знаешь их причину и по благости Твоей простишь их мне. Ты дал мне долгую жизнь; и если сейчас она угасает, то мое последнее слово — это безмерная благодарность Тебе. За все, Боже мой, — за все сбывшееся и несбывшееся, за опалившую в юности мое сердце искру любови, за труды, ради которых Ты вывел меня в землю чужую, ставшую, однако, Отечеством, за горечь бесплодных усилий, за мои невидимые миру, но ведомые Тебе слезы, за счастье облегчить участь страдающему, за мою бедность, которая мне дороже всех сокровищ мира. Аллилуйя.
— Dominus vobiscum[107], — услышал Федор Петрович слова священника и вместе со всеми ответил:
— Et cum spiritu tuo.[108]
— Lectio sancti Evangelii secundum…[109]
— Gloria tibi, Domine[110], — перекрестив лоб, уста и грудь, ответил Гааз.
Читалось Евангелие от Луки, глава двенадцатая, стихи с тринадцатого по двадцать первый, о любостяжании.
Федор Петрович хорошо знал это место, но сейчас, как это зачастую бывает в храме, он слушал будто впервые и находил в словах рассказанной Христом притчи новый и, кажется, еще более глубокий смысл. Он слушал и думал о ложных ценностях, искушающих современного человека. Богатство — одна из них. Когда Бог обращается к возликовавшему от приумножения своего добра богачу со словами, беспощадными, как приговор: «Безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?» — разве только его предостерегает Господь? Почти две тысячи лет Бог говорит всем, кому сундук с золотом дороже всего на свете, кто даже не допускает и мысли, что существует нечто, неизмеримо важнее и значительнее, кто готов честь, совесть, доброе имя бросить на карточный стол в надежде сорвать баснословный выигрыш, кто не остановится перед выстрелом в спину лучшему другу, чтобы завладеть его состоянием, — с вашей смертью, говорит Бог, кончается и ваше богатство. И не деньги унесете вы с собой в вечность, не великолепие ваших дворцов, не пышность садов, не обладание властью, не сознание собственного могущества — а зло, какое вы совершили ради всего этого.
— Verbum Domini[111], — закрывая Евангелие, сказал священник.
— Laus tibi, Christe[112], — откликнулся Федор Петрович.
После чего, полузакрыв глаза, он напамять читал Credo, меж латинских слов вставляя иногда русские:
— Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem… Et in unum Dominum Jesum Christum…[113] Бога от Бога, Света от Света… Deum verum de Deo vero[114], рожденного, несотворенного… — Затем он тяжело и медленно опустился на колени. — Et incarnatus est de Spiritu Sancto ex Maria Virgine et homo factus est[115]… распятого за нас при Понтии Пилате… passus et sepultus est[116]… Исповедаю… unum Baptisma in remissionem peccatorum[117]… ожидаю воскресения мертвых… et vitam venture saeculi.[118] Amen.
Последние слова всегда, еще со времен церкви в Мюнстерайфеле, вызывали в душе непередаваемое чувство восторга, ужаса и где-то далеко впереди брезжащей надежды. Но если в детстве воображению
