толстых надзирателей. Обитатели камеры, немедля разгорячась, кидались в спор, причем противники Моева, — а их, как ни странно для людей, сидящих в тюрьме, было значительно больше, чем сторонников, — за доводами далеко не ходили, призывая его протереть очки и взглянуть на Федьку. Федька, Федор Шевченко, тем временем совершенно спокойно лежал на нарах, закинув за голову мощные, сплошь татуированные руки… он был главарь группы «террористов», точнее — вымогателей, рассылавших состоятельным людям письма дичайшего содержания (с двумя красными печатями слева и справа и черепом между ними), ну, например, такого: милостивый государь, посылаем вам письмо с требованием выдать немедленно требуемую сумму… в противном случае будете уничтожены… Но плохо приходилось тем адресатам, которые принимали красные печати за неудачную шутку: двоих из них Федька собственноручно отправил на тот свет: «А шо… Он за нахан, а я шо?» В обществе, в котором не будет тюрем, не будет и Федек, тут связь прямая, несколько свысока отвечал Моев. Общество, породившее Федьку, должно построить тюрьму для него! Обществу же, решившему главную проблему — проблему че-ло-ве-ка, произносил назидательно, острог ни кчему. Федька понимал по-своему. «Шо? — подавал он голос, не поднимаясь с нар. — Я не буду? Вас всих не будет… но мешкам да конвертам похниэте… тебя, жид, не будет… Я буду!» — «Вот вам аргумент, сокрушающий ваши интеллигентско-утопические мечтания», — тут же и весьма кстати поворачивали федькины слова против Моева несогласные с ним сокамерники.
Дверь отворилась, и Егор Антонович Кротов, переступив порог и, по своему обыкновению, угольно- черный взгляд уставив в сторону, сообщил:
— Доставлен! Вводить?
Полторацкий кивнул.
— Веди! — повелительно крикнул Егор Антопович в раскрытую дверь и, посторонившись, пропустил человека очень худого, со впалыми щеками, давно не бритого, а вслед за ним — совсем молоденького и крайне испуганного, в тяжелых, спадающих с ног сапогах и с берданкой в напряженных руках. После чего почему-то на цыпочках Егор Антонович приблизился к Полторацкому и прямо в ухо жарко ему зашептал: — Узник недомогает… Возможна хитрость. Охрана необходима…
— Да будет вам, — поморщился Полторацкий. — Оставьте нас вдвоем.
Егор Антонович осуждающе качнул головой, смуглой ручкой поманил за собой мальчика с берданкой, вышел и плотно закрыл дверь, для верности с той стороны как следует на нее поднажав. Слышны были его наставления: «Стой здесь… И никуда!», грохот, с которым мальчик опустил берданку к ноге, потом все стихло.
— Садитесь, — сказал Полторацкий, указав Артемьеву на стул.
— Б-б-б… благодарю, — вымолвил тот с усилием. — Курить… можно?
— Курите.
И пока Артемьев доставал из кармана брюк коробку с папиросами, пока вздрагивающими пальцами извлекал папиросу, которая норовила у него выскользнуть, и подносил ее ко рту, пока из другого кармана, наклонившись вбок, вытаскивал спички и, несколько штук их сломав, наконец, прикурил — пока с какой-то замедленностью, будто в полусне, совершал он все эти движения, успел рассмотреть его Полторацкий. Нет, на Аглаиду похож он не был, однако никакого облегчения не испытал от этого Полторацкий. В тот вечер, он помнил, чуть ли не более всего уязвило его, что, может быть, брат ее, белая гвардия, враг несомненный, будет наделен сходством с ней, тем же ясным, строгим, небесным взором, например… Теперь он видел перед собой человека совершенно поникшего, понимал, что душа его почти угасла от мысли о неминуемой и скорой смерти, от ожидания ее, в котором, быть может, и кроется главный ужас смертного часа, и прояснившиеся все-таки черты, изобличающие в Артемьеве брата Аглаиды, уже не трогали Полторацкого. Сходство было в широком, смелом и открытом разлете бровей, в четкой лепке носа, в рисунке подбородка, довольно крутого, у Аглаиды, правда, смягченного, в трогательно-смешном повторении маленькой родинки, у брата и сестры прилепившейся на мочке левого уха… Артемьев сидел перед ним, опустив голову, ссутулившись, под мышки засунув руки, и лишь изредка медленным движением высвобождал одну из них, чтобы стряхнуть с папиросы пепел.
— Вы нездоровы? — спросил Полторацкий. Артемьев едва поднял голову и тусклыми глазами взглянул исподлобья.
— Н-и-ни-ч-чего… С-с-скоро… по-о-о-п-правлюсь…
— Я — Полторацкий, комиссар труда республики. На днях у меня была ваша сестра… просила вам помочь…
— 3-з-за-за-ч-чем… она… — с гримасой напряжепия, покраснев, проговорил Артемьев. — Я с-с- сказал… ч-что… чтобы она не смела унижаться! — последние слова дались ему без труда, он облегченно перевел дыхание и, торопясь, добавил: — А, впрочем, это уже не имеет… — но тут его речь снова сковало, он безмолвно и судорожно открывал рот и, так и не сумев вымолвить застрявшего в гортани слова, поник.
— Я вам хочу сказать, что в ее просьбе я ей отказал. Но потом некоторые обстоятельства, — проговорил Полторацкий, чувствуя, что тоже краснеет, и с успокоением отмечая, что Артемьев на него не смотрит, — …о них говорить нет смысла, разве только об особом мнении Леппы… вы, кстати, об этом знаете?
Артемьев кивнул.
— …ну, одним словом, мне понять надо… я не следователь, но это неважно… Понимаете?
Артемьев снова кивнул.
— …понять, правда ли, что всеми этими делами с оружием, нападением на склад и убийством вы заправляли… как о том ваши соучастники показывают… Или вы тут ни при чем, как Аглаида Ермолаевна утверждает и два свидетеля, в вашу пользу показывающие.
— Т-т-трибунал уже ра-а-аз-зобрался и п-понял. Я ж-ж-жду… к-к-о-огда меня расстреляют, — опять без всякой запинки закончил Артемьев и, выпростав из-под мышки руку, откинул ею упавшие на лоб волосы.
Над самой переносицей его открылась глубокая вмятина, Полторацкого невольно потянуло на нее посмотреть, и, быстрый взгляд его перехватив, криво усмехнулся Артемьев.
— Н-н-нем-мцы… уб-ббить хо-о-отели… Т-те-е-перь ру-ус-с-ские убьют.
— Расскажите мне…
— Ч-что? — перебил Артемьев. — Д-душу?
— Расскажите все, что вы рассказывали вашей сестре. Больше, чем ей — ведь она вас знает, а я — нет.
— И в-вы х-хо-о-отите м-меня ув-вве-рить, ч-чт-тто п-приговор… б-б-б-у-уд-д-де-еет… — опять он мучился, дергал шеей и заливался краской, с великими усилиями высвобождая свою речь.
Не выдержав, Полторацкий поспешил ему на помощь.
— Нет. Уверить я вас могу только в одном — я вас выслушаю и помочь вам постараюсь. Но для этого мне понять надо и в вашей правде вполне убедиться. Иначе…
Но тут уже перебил его Артемьев, подряд несколько раз кивнувший и не запинаясь проговоривший:
— Я об одном лишь и просил всегда — чтобы меня выслушали. Однако ваши товарищи все время спешат, они не слышат… Они составили себе мнение… Беспристрастность, кроме того, в отличие от предвзятости требует усилий ума и души… предвзятость проста. К тому же мой недостаток… моя речь… — и едва вымолвил это, Артемьев как бы натолкнулся на невидимое препятствие и некоторое время сидел молча, с трясущейся головой в полуоткрытым ртом, пока, наконец, не сказал: — з-за-а-атруд-д-дняет р-ра- а-аз-зговор… Н-не-е-хва-а-атает т-т-ерпения м-м-меня с-с-слу-уш-ать.
— Я здесь — и я вас слушаю, — сказал Полторацкий, — Поэтому, я думаю, разговоры о предвзятости и недостатке терпения можно оставить.
Артемьев взглянул на пего, перевел дыхание и начал.
— Я в т-тюрьме д-д-два м-ме-есяца… Б-было в-в-вре-емя п-повс-с-спом-м-минать и п-п-под-ду-мать — о с-се-ебе, о ж-жиз-зни, о с-смерти… Д-для п-п-по-оодобных р-ра-азмышлений т-т-тюрьма н-не с-самое л-лу-у-уч-ч-чшее м-место, н-но н-на с-свободе ч-ч-е-е-еловек с-сам с-себе не п-п-при-иннад-длежит…
Так говорил Артемьев, брат Аглаиды. Речь его временами текла ровно, и тогда, стремясь сполна воспользоваться счастливой возможностью, он торопился, гнал слова и быстрым движением руки словно
