– Да говорю же, не знаю. Позвонил какой-то перец. Я свой телефон во всех агентствах оставляю, ну и там несколько монет, чтобы мне обязательно сообщали, если вдруг нужны актеры моего профиля. И где-то недели две назад звонит этот перец и на британском таком английском говорит, что, мол, ему меня посоветовали в агентстве Джейни Уотс, что, мол, нужен ему актер для очень специфической маленькой роли и бла-бла-бла и бла-бла-бла. А потом спрашивает, говорю ли я по-русски? Естественно, отвечаю, говорю. Он дальше со мной по-русски уже начал, но так, не особо он по-нашему умеет: слова правильные говорит, но акцент жуткий...
– А может быть, он притворялся? – спросил Гордеев. – Мог он быть русским, но изображать англичанина?
– А я откуда знаю? Получалось у него натурально.
– Ладно. И что дальше?
– А дальше он говорит, что нужно, мол, сыграть роль адвоката, но по телефону. Я сразу не понял, думал, он меня разводит. Но потом – ничего, нашли общий язык. Он объяснил, что нужно позвонить в Москву другому перцу – какому-то Артемову...
– Может быть, Артемьеву?
– Что?
– Артемьеву, а не Артемову.
– А, ну да, правильно, и навешать ему, что, мол, жена к нему не вернется, что она решила остаться в Лондоне и будет подавать документы на развод, а я, короче, адвокат, который представляет ее интересы. Ну еще он, этот английский перец, потребовал, чтобы я заучил речь до последней буквы, причем записывать не разрешил. Проговорил мне всю эту муть несколько раз, пока я не запомнил, и сказал, чтобы я ни в какие разговоры с этим Артемьевым не вступал, ни на какие вопросы не отвечал, никаких реквизитов не называл, был вежливым и суперкорректным.
– Это все, что ли?
– Все.
– Но он же как-то тебе заплатил? Ты же не занимаешься благотворительностью?
– Заплатил. Первый раз я позвонил, этого перца Артемьева дома не было. Но заказчик мне все равно отлистал тридцать фунтов...
– Как отлистал, лично?
– Нет. По почте прислал.
– Чек?
– Да нужен мне его чек?! Наличные. Потом я еще раз звонил и еще, уже по пятьдесят фунтов за разговор.
– А он что, даже не представился?
– Почему, представился. Сказал, что он и есть Финкельштейн. Только липа это все, я думаю.
– Почему? – оживился Гордеев.
– Не знаю почему, но думаю, что липа.
Ясно, подосадовал про себя Гордеев, выходит, и эта ниточка оборвалась.
– Послушай, Майкл, а он случайно не обещал еще раз воспользоваться твоими услугами?
– Нет, ничего такого не говорил. Я его даже спрашивал – работа-то плевая, где я еще за десять минут смогу пятьдесят фунтов заколотить? Ну а он сказал, что если будет нужно, то позвонит мне, и до сих пор вот не звонит.
– Майкл, я тебя попрошу, если этот тип снова объявится, ты дай мне знать, хорошо? Я запишу тебе свои телефоны и адрес тут, в Лондоне, – я пробуду здесь еще некоторое время...
– А вы ему кто, этому Артемьеву? Я же не с вами разговаривал, голос другой совсем.
– Я на него работаю. И Артемьеву, моему боссу, очень эти звонки не понравились. Нет, – Гордеев жестом успокоил заерзавшего вдруг на стуле актера, – к тебе никаких претензий: тебя наняли, ты отработал, я твою позицию уважаю. Но если этот Финкельштейн еще раз к тебе обратится, мне бы хотелось об этом знать, о’кей? Заработаешь сотню. А может, и больше, если сумеешь выяснить номер, с которого он звонит.
– Черт, – сказал Майкл с явной тоской, – где бы мне его теперь найти?
Они попрощались, и Гордеев вернулся в агентство.
Итак, адвоката Финкельштейна не существовало в природе. Он не менял свою фамилию, он не прятался, это была абсолютная химера.
Сол Лион-Пэрис, которого Гордеев все же поймал, сказал, что с Артемьевой едва знаком, хотя однажды представлял ее интересы. И после не слишком долгих уговоров дал адрес, который она оставила в агентстве.
Это был номер в отеле «Queen Mary».
Гордеев звонить не стал – наведался туда, но там заявили, что Артемьева съехала две недели назад и адреса для пересылки корреспонденции не оставила.
Это было нехорошо, это означало, что по крайней мере в эту гостиницу Альбина приезжать снова не планировала и, возможно, даже более того, хотела, чтобы там забыли о ее существовании.
10
Гордеева разбудил телефонный звонок. Адвокат сперва посмотрел на часы, было 5.15 утра, потом – снова на телефон, дабы убедиться, что это не сон.
– Юрий Петрович, я чувствую свою вину, – сказала трубка.
– Кто это? – пробормотал Гордеев, автоматически нажимая на кнопку записи устройства, фиксирующего необходимые разговоры, – так, на всякий случай. Он уже знал, это был, конечно, Артемьев. – Вы где, Олег?
– У себя в мастерской.
– Что случилось? За что вы чувствуете вину? – Гордеев продрал наконец глаза и мысленно взвешивал – плестись на кухню за кофе, или этот разговор скоро кончится.
– Прошло уже столько времени, а мы ее не нашли, и главное – я вам ничем так и не помог...
Гордеев вздохнул и все-таки пошел на кухню, заглянул в холодильник, вытащил оттуда пачку вишневого сока, который любил пить ночью, если неожиданно просыпался, но вставать все же не планировал. Артемьев тем временем растекался мыслью по древу, вернее, собственно, и мысли-то никакой не было, просто ему было одиноко, принял лишнего человек, что с ним, очевидно, часто случалось за последнее время – вот и не удержался. Похоже, адвокат становился для него кем-то вроде священника. Может, самому Артемьеву от этого и было легче, но Гордеев был явно не в восторге. Мало того что дело никак не двигалось, так еще ему об этом регулярно напоминали, что, естественно, энергии и оптимизма не добавляло.
– Сейчас вы мне поможете, – пообещал Гордеев, сам еще хорошенько не зная, что скажет в следующий момент. Он уселся в любимое плетеное кресло на балконе с чашкой сока, в которую бросил пару кубиков льда.
Как раз рассветало. Приятно было смотреть на небо. Приятно было просыпаться. Приятно было жить.
– Правда? – наивно обрадовался Артемьев.
– Конечно. Расскажите что-нибудь про свою жену, что-нибудь такое, что, на ваш взгляд, отличает ее, выделяет из массы других женщин, даже несмотря на то что она известная модель. Как я смог бы ее узнать, если бы встретил? Какие у нее привычки? Как она разговаривает? Как ведет себя в затруднительных ситуациях?
Гордеев сделал глоток и прислушался к своим ощущениям. Приятная прохлада разлилась в груди.
Артемьев вздохнул и молчал довольно долго. Гордеев подумал, уж не вырубился ли художник? Но тут он сказал:
– В том-то и дело! Она казалась мне такой индивидуальной, а сейчас я, пытаясь вспомнить, понимаю, что Альбина – сущий хамелеон. Она приноравливалась к любой ситуации, везде очень быстро становилась своей, меняла окраску в тон окружающей среде, никогда не раздражала глаз. От нее трудно было ждать какого-то эпатажа, понимаете? Вот почему я до сих пор не могу поверить...
– И все-таки она от вас ушла, – заметил Гордеев.
