– Я вам верю. У вас удивительный дар убеждения, господин Турецкий.
– Ну, если я вас так убедил, ответьте мне еще на один вопрос.
– Задавайте.
– Вы не заметили, что в последние дни перед своим исчезновением Катя вела себя подозрительно беспокойно? Может быть, кто-то узнал о ее тайне и стал ее шантажировать?
– Шантажировать?
– Ну да, – кивнул Турецкий. – Ведь такого варианта нельзя исключать.
– Вы правы, нельзя. – Бычихин задумался и думал около минуты, затем перевел взгляд на Турецкого и сказал: – Вы знаете... а ведь она, и правда, была взволнована! Даже путала реплики на репетициях и забывала текст, а это случалось с ней крайне редко.
Турецкий подался вперед, как пес, учуявший добычу.
– Так-так, – тихо сказал он. – Дальше.
– Я не придал этому большого значения, – продолжил артист. – Вы, должно быть, слышали, что актеры – страшные эгоисты? Так вот, это полная правда. Я был занят собой и не обратил внимания на состояние Кати. Я бы и сейчас не вспомнил, если б вы не спросили...
– Она вам что-нибудь говорила?
– Пожалуй, нет. Но... – Во взгляде Бычихина замерцала догадка.
– Что? – нетерпеливо спросил Александр Борисович. – Что вы вспомнили?
– Однажды я видел, что Катя разговаривает с Прокофьевым на повышенных тонах. Это было примерно за день до ее исчезновения. Он уговаривал ее что-то сделать и очень сильно при этом горячился. Горячилась и Катя.
– О чем они говорили?
– Увы, – кисло улыбнулся Бычихин, – этого я не расслышал. Через три минуты был мой выход, и я как раз настраивался на роль. А когда я настраиваюсь на роль, остальной мир перестает для меня существовать.
Турецкий озабоченно нахмурил лоб.
– Значит, о чем они говорили, вы не слышали. Но вы подозреваете, что Прокофьев узнал о том, чем Катя занимается в свободное от работы время, и шантажировал ее?
– Я ничего не утверждаю, – сухо ответил Бычихин. – Но и ничего не отрицаю.
– И часто Прокофьев разговаривал с Катей на повышенных тонах?
– Что вы! Никогда! Он с нее пылинки сдувал. Обращался как с драгоценной китайской вазой. Даже если она была не права, он убеждал ее мягко, словно боялся, что от его громкого голоса она расколется пополам.
– Трогательная забота, – заметил Турецкий, усмехнувшись.
– А как иначе? Если б не папаша Кати, театру давно бы пришел кирдык. И потом... – Бычихин слегка замялся.
– Договаривайте, – сказал Турецкий.
– Это, конечно, всего лишь моё предположение, но мне кажется, что Прокофьев любит Катю.
– Ну, это не удивительно. Она прекрасная актриса. Ее ведь многие любят.
Бычихин покачал носатой головой.
– Вы не поняли. Любит по-настоящему: как мужчина любит женщину. Но повторюсь: это всего лишь моё предположение. – Актер вылил на ладонь лосьон из флакончика и принялся втирать его в лицо, разглядывая себя в зеркале.
– Вы думаете, что всё про всех знаете, – продолжил разглагольствовать Бычихин. – А между тем, это не так. Вы знаете лишь несколько соленых фактов, которые помогают держать вам людей в страхе и напряжении. Хороший подход. Но полной картины с таким подходом вы не получите. Вот вы, например, знаете, что Катя – не родная дочь Шиманова?
Турецкий удивленно вскинул брови, и артист, заметив его удивление, усмехнулся.
– Так вы не знали? Мать Кати изменяла Шиманову и зачала дочку от проезжего молодца. Несколько лет назад Катя каким-то образом узнала об этом. Она сделала анализ ДНК. У Шиманова она взяла образец крови, когда он спал... В ту пору он сильно закладывал за воротник, поэтому это было несложно.
– И что показал анализ?
– Он подтвердил Катины сомненья. Катя – не дочь Шиманова. Вернее, не родная. Хотя он всю жизнь заботился о ней, как родной, – в этом ему не откажешь.
Бычихин похлопал себя по щекам и покосился на Турецкого.
– Вижу, я вас озадачил? То ли еще будет.
– Что вы имеете в виду?
– Ничего. Если разговор со мной так вас изумил, то какого же будет ваше изумление, когда вы побеседуете с Прокофьевым. Не знаю, правда, как вы его «раскрутите». У вас на него есть что-нибудь?
Александр Борисович не ответил.
– Если нет, то к Прокофьеву лучше и не соваться. При всей своей внешней благообразности он мужик жесткий. Если наступите ему на «любимую мозоль», Иван Максимович вполне может послать вас к черту. – Бычихин вновь повернулся к Турецкому. – Кстати, вы беседовали с подругой Кати?
– С Анной Завидовой?
Бычихин покачал головой.
– Нет, с другой. С той, которую она никогда сюда не приводила.
– А есть и такая?
– Конечно. Катя считала, что театр – гадюшник, а артисты – крысы в бочке. И там, на воле... – Бычихин показал пальцем в окно. – У нее была подруга.
– Кто она и как зовут?
Актер грустно усмехнулся.
– А вот этого я не знаю. Катя всегда хотела, чтобы у нее была жизнь и вне театра. И тщательно охраняла эту свою «штатскую жизнь» от таких, как я и Прокофьев. Я даже не видел ее никогда.
– Тогда откуда вы знаете, что она есть?
– Понял по словам и случайным репликам Кати. – Больше я ничего не могу вам о ней сказать. Кстати, если вы поторопитесь, вы еще застанете Прокофьева в кабинете. Я знаю его привычки: минут через пятнадцать он отправится домой.
Александр Борисович встал со стула.
– Постойте, – окликнул его Бычихин. – А как же ваше обещание?
– Какое обещание?
– Ну вот, уже забыли. Ох и девичья у вас память, Александр Борисович. Вы обещали рассказать мне: как вы узнали, что я от вас что-то скрываю? И что «трясти» нужно именно меня?
– Во сне увидел, – мрачно ответил Турецкий.
– То есть, как?
– Просто. Уснул и увидел. Всего хорошего!
Турецкий повернулся и вышел из гримерки.
46
– Нет, – воскликнул Иван Максимович Прокофьев, положив локти на подлокотники антикварного кресла. – Нет, нет и нет! Между нами никогда ничего не было!
– Вы не горячитесь, – мягко сказал ему Турецкий. – Я не собираюсь лезть вам в душу. Но, чтобы найти Катю, я должен знать о ней всё. Я и так чувствую себя совершенно сбитым с толку. Каждый день я узнаю о Кате что-то новое. Я поймал себя на том, что уже не могу представить себе ее лицо. Оно всё время ускользает от меня.
Прокофьев пристально посмотрел на Турецкого.
– Да, – тихо сказал он, – вы правы. Катя могла быть очень... разной. Такое ощущение, что ей было весело примерять на себя разные маски. Беда в том, что она так долго и усердно этим занималась, что потеряла свое собственное лицо.
– Вы выразили то, о чем я думал, – сказал Александр Борисович. – Выразили коротко и четко.
Прокофьев улыбнулся.
