сразу кинется мыть руки – с мылом, со щеткой, горячей водой. И вдруг замерла, почувствовав, как рука наткнулась на что-то, совсем не похожее на тряпки. Пощупав, она поняла: это «что-то» было полиэтиленовой упаковкой, содержащей нечто прямоугольное, плоское. Осторожно, затаив дыхание и глядя почему-то на открытую дверь ванной, она вытащила руку из тряпок. В руке, в полиэтиленовом пакетике, оказалась небольшая стопка одинаковых бумажных листков, в двух местах продырявленных по краю. Лена сразу поняла, что это такое, – тетрадный блок. И даже вспомнила, что точно такой же (если не этот) уже однажды видела у него на столе в офисе и хотела даже непроизвольно заглянуть в него, заинтересованная устройством, но Игорь, накрыв листки рукой, строго заметил ей:
– Не надо, это очень личное. – И тут же убрал блок в сейф.
И теперь, вспомнив об этом эпизоде, об их разговоре в Жуковке, она просто не в силах была удержаться, чтобы не развернуть упаковку, не посмотреть хоть краем глаза – а что же там, на этих разрозненных листках.
Они были исписаны четким убористым почерком – одна, вторая, третья...Чистых почти не было. Любопытство брало верх; она подумала-подумала и решила, что теперь, наверно, не будет ничего страшного, если она их посмотрит. Даже если записи очень личные. Она же никому ничего не скажет, она просто заглянет в его душу.
Первые странички были помечены датой недельной давности. Она знала, какие бывают дневники. Видела у девчонок – дневники действительно для того и пишут, чтобы говорить в них о чем-то очень личном: «Ах эти „нанайцы“! Они такие клевые ребята, такие прикольные! Если я когда-нибудь выйду замуж, то только за такого, как Асимов!» Конечно, он пишет не такую фигню, но все же – про себя. Не мог же он не записать про Жуковку, про нее...
Но первая же строчка, которую она прочитала, повергла ее в уныние. «Лучше не думать о счастье, – говорила она. – Иначе начинает казаться, что его вообще нет и быть не может...» Неужели это про нее? Про их отношения? Как ужасно! А она-то думала... Нет, теперь она просто обязана прочесть это, она должна знать, что он о ней думает!
Но увы! Ничего личного – в том смысле, в каком она себе это представляла. – на этих листках бумаги больше не было.
«Честное слово, – читала Лена, – каждый раз удивляюсь, как слаженно работает система, когда ее стимулируют прямыми вложениями и когда обе стороны начинают действовать заодно. Не успели урки и милицейские генералы Г. и С. найти общий язык, как Никон уже вот он, в Бутырке, то есть в Москве. Он сам позвонил мне по мобильному: „Спасибо говорю тебе, брателло, отлично все вышло. Не хочешь встретиться? Я уже устроился на новом месте, приглашаю!“
Прочитав еще несколько строк и окончательно убедившись, что здесь нет речи ни о ней, ни об их любви, что разговор здесь, не вполне ей понятный, почему-то идет о каком-то сидящем в тюрьме человеке, которому ее Игорь помог переехать в Москву, она хотела оставить свое не вполне приличное занятие, но не оставила. Ее Игорь представал здесь таким, каким она и хотела его видеть – он был словно всесильный бог, и какое же право она имела не дочитать это до конца?!
«Только про это, – сказала она себе, – только про этого дядьку и дальше не буду, честное слово!»
И вот она сидела на краю ванны и жадно читала:
«Я думаю, если бы я был адвокатом, которому надо встретиться с подсудимым, или представителем какой-нибудь ветви власти, официально прибывшим для инспектирования, у меня вряд ли получилось бы попасть на место так быстро. А тут я оказался вроде самого почетного гостя: контролеры были со мной приветливы и доброжелательны, заботливо передавали меня с рук на руки и все почему-то извинялись за специфический тюремный запах, к которому, мол, люди с воли совсем непривычны. То есть, как выяснилось, они сами-то его не чувствовали, но знали, что он есть и на свежего человека действует плохо. Во всяком случае, на меня, сразу живо вспомнившего и Лефортово, и эту самую Бутырку, он подействовал отвратительно.
Зато камера Никона на втором этаже меня удивила до чрезвычайности. Я догадывался, что изначально это была стандартная камера человек на восемь, но сейчас она выглядела... Не знаю, как это сказать... Ну во всяком случае – не как тюремная камера, хотя и окно под потолком было забрано намордником, и глазок в двери имел место. Зато стены были выкрашены в приятный для глаза салатовый цвет, намордник – решетчатое забрало на окошке – был почти скрыт шторкой французского управляемого жалюзи, на полу и наружной стене – толстые ковры от сырости и холода, вместо нар и привинченной к полу тюремной мебелишки – симпатичный полированный гарнитурчик, а за изящной ширмочкой у входа вместо параши – биотуалет.
Мы обнялись как родные.
– Ну как, – гордо спросил меня Никон, усатый бритоголовый мужик, – ничего?
– Отлично! – искренне сказал я. – Мне нравится. Только, пожалуй, душновато.
– Ага, – согласился Никон, – что есть, то есть. Я уже заказал кондиционер. Обещали на неделе поставить... У меня с техникой тут вообще отлично. – Он распахнул дверцы буфета, и взгляду открылся огромный, дюймов на тридцать телевизор. – А?
Телевизор был и вправду хорош. «Грюндик». На телевизоре стоял, светился глазком индикатора видеомагнитофон.
– Экран-то не слишком большой? – с сомнением спросил я. – Небось тяжело в такой каморке смотреть?
– В каморке! – передразнил, слегка обидевшись, Никон. – Да ты чего, Грант, не смеши народ! Большому куску, известно, рот радуется. – Он пожмакал пульт, и на экране возникли какие-то голые задницы, послышались сопение, стоны, страстные вскрики. – Видел? – Он довольно заржал. – Культуриш!
– Да, устроился ты знатно, ничего не скажешь!
– Я тут хочу большой сходняк устроить. Как, одобряешь? – сказал вроде бы в шутку, но с него станется.
– Ну это, знаешь, не со мной надо... Это с ментовскими генералами.
– Да ладно, это все потом. Обживусь чуток, и решим. А сейчас давай маленько выпьем. Со свиданьицем, как говорится. Мне хоть и нельзя как человеку старой веры, но, думаю, простит мне боженька еще одно прегрешение. Ибо жажду я зелья греховного не ради ублажения похоти, а ради возблагодарения раба божия Игоря свет Кирилловича, христиански проявившего сочувствие к страждущему брату по вере. – Он нес всю эту ахинею, а сам ставил на стол неизвестно откуда берущиеся ресторанные закуски, мясные и рыбные, бутылку французского коньяка, фрукты и прочее, что положено для нормального на воле застолья.
– Однако, – заметил я. – Хорошо теперь узники страждут во оставление грехов...
– Все мы у господа дети, – засмеялся Никон. – И когда он может, он про нас, сирот, вспоминает... Ну давай примем капель по триста...
– Красноперых своих не позовешь? – спросил я, имея в виду его коридорного и выводящего, от которых, похоже, не в последнюю очередь зависело все это роскошество.
– Еще чего! Тут смотри выше – тут сам начальник режима ворожил. Ну уж его-то я отблагодарю как положено... Давай, не бери в голову. У меня уже тост просится. За тебя.
Однако произнести тост он так и не успел – сначала открылся глазок, а потом в дверь кто-то поскребся.
– Можно? – робко входя, спросил контролер – грузный мужик лет тридцати пяти в мешковато сидящей форме.
– Иди, иди отсюда, Вася! – рассердился Никон. – Или ты не нашей веры? Совесть имей, видишь – старого друга встречаю...
Вася послушно попятился назад, бормоча:
– Не, ну, может, надо чего... Сказали бы – я бы девочек устроил... Для таких людей...
– Все, все! Не доставай, имей совесть!
Надо сказать, на меня этот разговор произвел впечатление – и тон, которым Никон отшил Васю как надоевшего нерадивого лакея, и эта самозабвенная готовность надзирателя услужить заключенному.
– А что, он правда девочек может? – поинтересовался я.
– А то! – засмеялся Никон. – И девочек, и мальчиков. Нет проблем! Все по бороде, по Марксу: ты ему
