погрустнела. – А тут – эта дурацкая подписка!
– В Берлине будет петь?
– Нет, что вы, – снисходительно улыбнулась Радова. – Летом почти все театры закрываются, речь идет о гастролях по Германии и, кажется Австрии, точного маршрута я не знаю... Словом, очень вовремя вы поняли, что он не виновен!
– Да, конечно, если так, – кивнул Турецкий. – Но есть одно «но»...
– «Но»?.. – Радова нахмурилась и вопросительно уставилась на Александра Борисовича.
– Видите ли... – произнес тот заговорщическим тоном. – Между нами говоря... Строго между нами!.. Мы знаем, кто именно убил Краеву, и знаем даже, кто именно ее убийство организовал...
Ирина молча открыла и тут же закрыла рот, все ее личико с юным овалом, сохранившимся к Ирининым двадцати шести годам, выражало крайнюю степень заинтересованности.
– ...Но, – продолжил Турецкий, – для того чтобы этих подонков, попытавшихся подставить Юрия Валерьевича под самую нехорошую статью кодекса, вывести на чистую воду, нам понадобится ваша помощь...
– Моя?!
– Ваша, – твердо произнес Александр Борисович. И внимательно посмотрел в глаза Радовой.
Изумление первого мгновения сменилось искренней заинтересованностью и, наконец, решимостью. Ни малейшего колебания в глубине темно-синих зрачков Ирины он не заметил.
– Все, что будет вам угодно, – горячо произнесла Радова. – Ради Юрия Валерьевича я готова пойти даже на любой риск!
– Спасибо, – просто сказал Турецкий. – Я практически не сомневался в вашем ответе... К тому же и риска почти нет. И если мы – будем считать – договорились в принципе, я, с вашего позволения, перейду к сути...
...Николай Генрихович Мохнаткин зло бросил на стол трубку и сплюнул: в последнее время дурное настроение сделалось неизменным спутником его и без того нелегкой жизни. «Черт бы побрал их всех: и Ираклия, и этого бандюка, да и Васильева вместе с ними, не говоря уже о проклятом сопляке... Да и меня вместе с ними!..»
Переведя дыхание, Николай Генрихович все же положил трубку на место и нажал клавишу селектора: «Васильева ко мне!»
Игорь никогда не заставлял себя долго ждать, хорошо изучив нетерпеливый нрав своего начальника, и открыл дверь просторного, комфортно обставленного кабинета Мохнаткина буквально через минуту после вызова.
Пройдя по мягкому ковровому покрытию синего цвета к столу шефа, он спокойно опустился в большое мягкое кресло для посетителей и вопросительно поднял глаза, молча ожидая распоряжений. Васильев вообще был молчалив и, что особенно нравилось Мохнаткину, никогда не пытался обсуждать с ним упомянутых распоряжений...
– Вот что, – буркнул Николай Генрихович, – что там с мальчишкой?
– Все будет в порядке, – уверенно ответил Игорь. – Куда он денется?
– А хотелось бы, чтоб делся! Жаль, заменить некем, раскрутка в самом разгаре...
Васильев еле заметно пожал плечами и ничего не ответил, прекрасно понимая, что никакого ответа от него и не ждут. Собственно говоря, его дело маленькое: выполнять поручения начальства. Скажут свернуть этому попугаю шею – значит, свернет. Скажут попугать, чтобы не зарывался со своими вонючими претензиями, – попугаем... Эка дело!..
Игорю Симоновичу Васильеву давно уже было по большому счету наплевать на все и на всех, включая свою собственную неудавшуюся жизнь.
Когда-то – давным-давно, в ином, забытом измерении – у него было все, будущее манило и сияло не только офицерскими звездочками самой престижной категории, но и любовью – большой, обязательно настоящей, обязательно на всю оставшуюся жизнь. А потом – раз! – и кто-то неведомый, но всесильный решил поменять сюжет, поскольку главный исполнитель его оказался, с точки зрения этого самого всесильного, персонажем совсем другого фильма... И белозубый герой прежнего сериала со счастливым концом – преждевременно сдох, исчез, скончался, испарился... Большая Любовь по имени Верочка, пока он давился колючими и безжалостными песками афганских пустынь, захлебываясь собственной кровью и слезами, которые тогда еще были и которыми оплакивал своих полегших ни за что ни про что солдатиков, досталась другому. Солдатиков даже похоронить не удалось, а престижную офицерскую звезду, выбрав их командира крайним, отняли, вместо того чтобы добавить к ней новую.
И вот тогда-то, отправленный однажды ночью – ледяной афганской ночью – в чужие, грозные, неведомо-черные горы в качестве уже солдатского убойного мяса, почти на верную гибель, он и познал впервые ненависть. Не вспышку – из тех, что, полыхнув, уходят, сменяясь христианским, доставшимся от предков вместе с генами терпением, а Большую Ненависть, которая, прийдя однажды, овладевает тобой уже навсегда. И ни на кого по отдельности она не направлена, она существует сама по себе, как еще один орган твоего тела, твоей души...
Вероятно, он и себя возненавидел в ту ночь так же тяжело и необратимо, как остальной мир, не изменившийся вместе с ним, а спокойно сиявший восходами и закатами, жаркими полуднями и холодными зимами. Вероятно... Но и это тоже было давно. За прошедшие годы ненависть накинула на себя серую пелену равнодушия, под которой продолжала жить, подтачивая душу и подменяя ее.
Никаким исключением из окружающего его пространства, напиханного суетливыми тенями людей, Мохнаткин для Васильева не был. И никакой благодарности к этому похотливому ослу он никогда не испытывал: взял он его тогда на работу потому, что именно такой Васильев Игорь Симонович, именно с такими жесткими складками у рта и холодным серым взглядом ему и был нужен. Приди к нему на минуту раньше по объявлению другой такой же – взял бы другого. Однако именно его он взял, и именно он стал для Васильева источником того немногого, что его теперь интересовало в этом мире: деньги... Конечно, не сами по себе.
Где-то в далекой Беларуси у бывшей Большой Любви Верочки подрос пацан, полагавший, что Верочкин нынешний хахаль и есть его отец. Игорь, однако, провел свое собственное расследование и твердо знал: и упомянутый хахаль, и пацан ошибаются. Мальчишка был продолжателем его, васильевского, рода! И если учесть нынешнее занятие бывшего «афганца», заблуждение их было большим везением. А успевшему за прокатившиеся годы повзрослеть сыну и по сей день, особенно сейчас, вовсе не обязательно было знать, кто его произвел на свет... Ну а то, что все деньги, посылаемые для него Верочке, она не посмеет потратить ни на кого, кроме их единственного сына Игоря, к слову сказать сделавшего отличную политическую карьеру, Васильев-старший был уверен. После своего единственного визита в Минск для разговора с «бывшей» и уже в новом своем облике, с подмененной душой...
Она и не посмела – если судить по карьере сына. Ибо кто ж не знает, что политики без больших бабок не бывает?.. Как мог, он следил за карьерой парня, одобряя то, что в отличие от него, Васильева-старшего, у того хватило ушлости и везения, чтобы при их нынешнем президенте не польститься на гнилую и бессильную тамошнюю оппозицию и оказаться на плаву. И хотя сын Большой Любви давно превратился во взрослого мужика, наверняка имеющего свои немалые деньги, почему-то Васильев всегда думал о нем как о пацанчике, виденном единственный раз в жизни. Худеньком, с веселыми серыми (его, отцовскими!) глазами и длинными ресницами. И продолжал посылать деньги в далекую Беларусь, бывшую БССР...
– Ты что, уснул, что ли? – К действительности его вернул раздраженный голос Мохнаткина.
– Нет, – поморщился Игорь Симонович. – И, подумав, счел необходимым добавить: – Можно поучить этого сопливого Мая, ему одного раза вполне хватит.
– Твои отморозки и перестараться могут, – хмуро возразил Николай Генрихович. – А мне эта харя в работоспособном виде нужна... Думай, Симонович, думай... Кстати, Ираклий еще тут названивал. Интересуется – сам знаешь чем и кем...
– Рано интересуется, – сухо ответил Васильев. – Объясните ему, звонить сейчас туда нельзя. Рано.
– Ему объяснишь, – вздохнул Мохнаткин. – Ладно, попытаюсь...
Он достал из кармана пиджака мобильный телефон, пользовался которым в основном как раз для связи с Шатуновым и со своим вторым партнером, имя которого произносить вслух не рекомендовалось – должность, которую занимал тот в МВД, исключала любой намек на его настоящее имя даже в столь
