тоже вот-вот сделают ноги – они биологи и ничего не смыслят в оборудовании, которое порядком устарело и требует постоянной заботы профессионала экстра-класса, который был всего один, да и тот недавно уехал на историческую родину.
И я с радостью согласилась.
Прилетев в Иркутск, я первым делом заглянула к ДСДД, но дома его не было – лежит в больнице, объяснили мне соседи, что с ним, они не знают – два дня назад забрала «скорая». С нехорошим предчувствием я отправилась на его розыски. С ним, слава богу, оказалось все в порядке (относительно, конечно). «Сверзился с крыльца, – усмехаясь, сказал ДСДД, – ступенька прогнила, а починить – руки не доходили. Вот в наказание обе и сломал». Времени у меня было совсем мало. Он понял это, покряхтел и добавил: «Нужно нам поговорить, но не сейчас – больница все мозги отшибает. Звони, меня через месяц выпишут, приедешь на выходные».
Я, конечно, пообещала и созвонилась с ним через месяц, но приехать не смогла.
У меня поперли результаты!
Именно поперли, как будто прорвало плотину; случилось то, о чем долго говорили классики: количество перешло в качество. Трудно поверить, но за этот месяц я продвинулась гораздо дальше, чем Дед, родители и я сама за предыдущие сорок с лишним лет.
Аспиранты мои перевелись в другой отдел – они оба занимались вирусологией, и наши научные интересы не имели точек соприкосновения. С первого августа мне обещали выделить трех свежих биохимиков – выпускников Иркутского университета, а пока что приходится все делать самостоятельно. Ну и ладно.
Зато из планктона мне удалось (!) выделить активный белок (я назвала его БЭ – «байкальским эликсиром»), ответственный за его уникальные свойства. В частности, «байкальский эликсир» весьма необычным образом блокировал действие некоторых анестезирующих препаратов, что позволяло надеяться в буквальном смысле слова на чудо: он мог стать основой для создания уникального лекарства – это будет переворот в медицине, сравнимый с открытием пенициллина или вакцины против оспы!
Справедливости ради надо заметить, что к подобным выводам, немного, правда, более робким, мы пришли вместе с родителями еще год назад, но тогда действующее начало планктона было пока неизвестно, а результаты опытов нестабильными. Ну а по большому счету, ведь еще Дед в свое время строил смелые гипотезы относительно целебных свойств планктона, но тогда не существовало технологии, позволяющей продлить жизнь БЭ, он слишком быстро денатурировал, не успев проявить себя в полную силу.
В своем природном состоянии БЭ действительно крайне неустойчив, собственно, мое открытие и заключалось, главным образом, в нахождении метода стабилизации, после этого выделить его – уже дело техники.
Я целыми сутками не выходила из лаборатории, синтезируя новые искусственные модификации БЭ и анализируя их свойства. Мои запасы планктона подошли к концу. Выращивать его «в неволе» я пока не научилась, в этом смысле со времен Деда мы не продвинулись ни на шаг.
Я подвела итоги своей трехмесячной деятельности – с мая по июль – и поразилась, сколько же я всего наворотила, ужаснулась тому, сколько предстоит сделать (раз в пятьдесят больше), и засела за составление отчетов, прошений в соросовский комитет, в Иркутский центр Академии наук, в Академию медицинских наук и еще в десятки инстанций. Нужно было добиться хоть какого-нибудь финансирования, чтобы мои новые сотрудники не разбежались в первый же месяц, чтобы снарядить экспедицию за новой партией планктона, чтобы подключить биологов, специализирующихся на планктоне: кто-то же должен наконец его «приручить», и этим следует заняться профессионалу, в чем наши многолетние бесплодные попытки убедили меня на все сто процентов.
Первого августа явились трое моих долгожданных выпускников. Один из них некогда нырял с аквалангом. На следующий же день я вместе с ними выбралась наконец в Иркутск – готовиться к охоте за планктоном...»
4
Кривой с порога заявил торжествующе:
– У меня сюрприз, я знаю имя вашего поэта!
– Ладно уж, погодите, – проворчал Турецкий, предвкушая маленькую победу. – Слишком долго вы возились. Мы, знаете, и сами не лаптем щи хлебаем. Сейчас я и сам угадаю. Это Пастернак, верно?
Кривой тут же округлил глаза и отрицательно помотал головой.
– А кто ж тогда? – удивился Турецкий.
– Да с чего вы взяли, что Пастернак? – еще больше удивился Кривой.
– Ну вот. – Турецкий достал из папки еще один лист. – Тут еще есть несколько строф, я вам сразу не показал. Якобы Пастернака, по крайней мере, автор дневника ссылается на него. Проверьте-ка, пожалуйста.
– Проще пареной репы. – Кривой бегло просмотрел. – Безусловно Пастернак. Это что-то из военных стихов.
– Я бы хотел, чтобы вы все-таки тщательно сравнили, так сказать, с первоисточником.
– Ну ладно, – сказал Кривой и достал из портфеля... томик Пастернака. – Вот, сами смотрите. Три строфы Пастернака полностью соответствуют оригиналу, хотя и выдернуты из общего контекста – стихотворения «Смерть сапера», написанного в декабре сорок третьего года.
Турецкий глянул и убедился.
– Но остальные стихи, – продолжил Кривой, – не имеют к нему ни малейшего отношения. Их автор – Ожуг.
– Как? – Это что-то вроде бы напоминало... Или нет?
– О-жуг.
– Ожуг?! – Турецкий хлопнул себя по лбу, так что мозги зазвенели. Ведь так же звали ее пса, ньюфаундленда – именно Ожуг!
– Ян Болеслав Ожуг, – уточнил Кривой, достал свое заключение и придавил его сверху небольшой книжечкой упомянутого автора. – Отличный польский поэт. Полагаю, знание его стихов делает честь вашим государственным преступникам.
– Польский?!
– Ну да, а что такого. – Кривой заметил, что Турецкий разнервничался. – Я кого-то не того для вас нашел?
– Да нет, все отлично. – На самом деле все было на редкость отвратительно.
– Так что поляк вам попался. Собственно, потому и были проблемы, что мы имели дело с переводами. Ожуг – довольно крупная величина в польской поэзии, и, если б вы сразу сказали, что стихи переводные, можно было бы этот орешек гораздо быстрее раскусить.
– А что же вы мне там говорили про сходство с Есениным? – растерянно спросил Турецкий.
– Эти аллюзии были неслучайны. Есенин – давняя литературная привязанность Ожуга. И вообще, он тоже такой же полудеревенский, этнографический, как бы это сказать, экологичный, вот... О! – подпрыгнул Кривой. – Это же отличная мысль. Есенин – певец экологии! Можно смело Гринпис окучивать в таком направлении.
5
«...ДСДД встретил меня с распростертыми объятиями, снова агитировал за большой откровенный разговор, сетовал, что у нас не сложились отношения со времен моего детства и т. д., и т. п. Большой разговор он так и не решился начать, отвел меня к сараю, где хранились наши семейные реликвии, а сам пошел в дом, – видимо, собираться с духом.
Сарай был сухой, чистый и мог носить почетное звание нашего семейного музея. На полке возле входа лежал шлем, который отец когда-то надевал на Ожуга, пытаясь сделать из него водолаза-профи, и который Ожугу не подошел. Я повертела шлем в руках, и на меня нахлынуло... Вспомнила про Деда, потом про родителей и расплакалась, как трехлетняя девочка. Не знаю, сколько я рыдала, хорошо, что ДСДД не было рядом, не хотелось, чтобы кто-нибудь в этот момент меня видел. Пожалуй, он догадывался, что со мной может случиться истерика, и специально оставил меня одну. Я кое-как успокоилась, вытащила снаряжение во двор, проверила, все ли исправно, упаковала, в общем, провозилась часа четыре.
ДСДД показался во дворе один раз в самый разгар трудового процесса, спросил, не нужна ли помощь,
