ж его должен помнить?
– Я видел в генпрокуратуре сегодня. Да, это он, Юрка... Теперь уже точно можно сказать. Но мне Константин Дмитриевич сказал, что он ушел от вас... ну буквально из рук выскользнул... А куда, не установили?
– Бегаем кто может, а народу – раз, два и обчелся... А что касается Константина Дмитриевича, так я тебе следующее скажу, Антон. Уезжая, Вячеслав Иванович, единственный владелец частного охранного предприятия «Глория», назначил меня совершенно официально исполняющим обязанности директора. Я человек не гордый, могу и подвинуться... Но пусть, понимаешь ли, хозяин прикажет. Поэтому, если Меркулов собирается и дальше распоряжаться «Глорией», он должен лично утрясти этот вопрос с Грязновым. Телефон его имеется, если Меркулов не знает, я продиктую. А до тех пор отдавать распоряжения и принимать любые решения, касающиеся деятельности агентства, могу только я. Это не наглость с моей стороны и не ущемленное самолюбие, это, в конце концов, буква закона. Вот то, что я хотел тебе сказать. Понимай правильно. Я человек военный, дипломатиям не обучен, ты, полагаю, тоже. Вот и давай решать. А сейчас, извини, некогда.
– Извини и ты меня, Сева, но раз уж зашел такой разговор, разреши и мне два слова сказать. Не оправдываться, нет, я не вижу, чтоб перед кем-то был виноват, кроме моей Аллы... покойной... Не мог быть рядом, вот в чем виноват... Служба проклятая, да чего тебе-то говорить?...
– Ну ладно, давай, Антон, только побыстрей, ты ж видишь – ситуация!
– Да понимаю... Но я же замечал, как вы смотрели... И ты сейчас сказал, ну, насчет Ирины Генриховны... Поверь, Сева, вот как перед Богом... Когда они с Константином Дмитриевичем ко мне тогда приехали... в деревню... я был не в себе. В полном разборе, да еще зол на них на всех. Даже приложил его. И... послал!.. А потом ее увидел, и что-то мне будто глаза-то раскрыло, глянул и – ахнул! Мать честна, да это ж она, Алка моя, ко мне вернулась, чтоб... ну, понимаешь? Из говна вынуть, куда я совсем уж – во! – Плетнев чиркнул ребром ладони по своим губам. – Веришь?... И я враз отрезвел... Смотрю и не верю, и слов никаких не знаю, а несу какую-то ахинею... и в башке – один туман. Чего-то нес им. Она говорит, что она – жена Турецкого, то есть которого я, попадись он мне тогда на глаза, удавил бы, веришь? А я на нее смотрю и вижу Алку... Похожа ведь, ну как две капли воды! – Плетнев умоляюще уставился на Голованова, стуча себя кулаком по груди и видя, что Сева не верит ни одному его слову. – Э-эх! – Он отчаянно махнул рукой. – Да ладно б я один... Ну бывает, в самом деле похожи... А тут не знаешь, ни как себе самому объяснить...
– А очень просто, – охладил Голованов горячность Плетнева. – Почему человек не ворует? Боится, что ль? Нет, совесть имеет.
– Да это все мне понятно! И не во мне, говорю, дело, в конце концов! Васька ведь! Он же почему так сразу к ней потянулся? Ну будто прикипел? Как к матери, понимаешь?... У меня – своя память, а у него-то – своя, вот в чем дело... Но я видел, как вы смотрели, и что обо мне думаете, тоже представляю... И говорю, как мужик мужику, у нас с тобой за спиной та еще служба... поверь, Сева, перед Александром Борисовичем – я ведь уже во всем разобрался! – я ни в чем не виноват. И не буду, слово даю.
– А чего ты жилу рвешь? Я тебе верю. Но и ты держи себя соответственно. Ладно, пошел я.
– Сева, если я срочно нужен, ты можешь полностью рассчитывать.
– Буду иметь в виду.
– Спасибо... Вот, рассказал, и как душу очистил, честное слово.
– Ну и молодец, и не марай больше.
Глава девятая
«Мир вашему дому!»
Оставшись один и зная, что до прихода Ирины у него есть достаточно времени, чтобы в очередной раз помериться силами с креслом-каталкой, подчинить которое ему удавалось не всякий раз и не с первой попытки, Турецкий подкатил его к себе поближе и стал пристально смотреть, словно гипнотизируя взглядом это изделие из кожи, металла и пластмассы. Так он обычно готовил себя морально, прежде чем вступить в схватку с этим своенравным символом человеческого несчастья. Он уже подслушал однажды, сделав вид, что уснул, тихий разговор лечащего врача с Ириной по поводу этого чудовища, потому что иначе сам для себя он эту штуку уже и не называл. А речь у них шла именно об этом предмете – бездушном и неудобном.
Ирина посетовала, что Сане, при его нетерпеливом и взрывном характере, придется долго привыкать к креслу, а это может вызвать у него что угодно, вплоть до стресса, до нервного срыва. И Турецкий, внутренне ухмыляясь, отметил, что жена абсолютно права. Но его очень насторожил и даже отчасти испугал ответ врача – Ивана Поликарповича. Тот внимательно посмотрел на Турецкого и, убедившись, что больной спит, так же негромко сказал Ирке, что посчитает большой удачей, если ее муж справится хотя бы с этим креслом. На большее, при всем его оптимизме, доктор и рассчитывать не решился бы.
Вот тут Саня не выдержал, но, не желая показать, что слышал свой окончательный диагноз, долго делал вид, что пробуждается, и наконец открыл глаза.
Конечно, все его «актерство» оказалось никому не нужной игрой, потому что по его глазам оба собеседника поняли, что он все слышал.
Иван Поликарпович стал неловко оправдываться, что, мол, врачи иногда ошибаются в долгосрочных «прогнозах», ничего не поделаешь, живые люди, а не автоматы. Опять же и от самих больных многое зависит – от их состояния души, воли, упорства, физических возможностей. И он долго перечислял все те качества, которых, по-видимому, не наблюдал у Турецкого, но которых он ему страстно желал. А Ирка, естественно, чувствовала себя предательницей – так она сама ему позже сказала. Мол, уже готова была, к пущему отчаянию, согласиться с доктором, но вспомнила... И тут же стала перечислять, словно тот доктор, какой у нее Шурик сильный, мужественный, волевой, какой физически закаленный, какой... В общем, слушал ее Турецкий и понимал, что она не его утешает, а себя. Вероятно, решив уже, что придется провести остаток жизни с калекой беспомощным. Безумно унизительное чувство.
К этому своему тяжкому ощущению какого-то морального бессилия Александр Борисович не раз возвращался и чувствовал свою постоянно возрастающую вину. Вплоть до того, что мелькала совсем уже крамольная, грешная мысль: лучше уж было бы сдохнуть, чтоб и отпели, и похоронили, как человека, как... ну, пусть и героя даже. А то теперь – ни то ни се, да еще плюс муки до самого смертного часа...
И что ж она такая, судьба-судьбинушка-то, грустная?... Ведь многое случалось в жизни – и пули были, и ножевые ранения, и взрывали, а совсем недавно вовсе вон сколько провалялся в Склифе после очередного пулевого ранения. И ведь ни разу тоскливых мыслей не появлялось... Нет, один раз – было. Это тогда – в Сокольниках, о которых напомнил засранец-адвокатишка... Юрка Гордеев, говорил Сева, решил предложить Переверзеву, арестованному генеральному директору, свои услуги. И ведь вытащит, Юрка это сможет... Ну и пусть вытаскивает себе... Но с тем случаем в Сокольниках он сам про себя решил, а здесь, получается, уже за него все решили и поставили точку. Вот теперь и подумай, Саня, какие мысли у Ирки в голове бродят? О чем? О каких жизненных перспективах? Сиделка – при лежачем... с уткой под задницей. Вот то-то ж она с этим пацаном возится. И папаша у него жив-здоров, считай, рядом с ней, помнил его Турецкий, а тут у нее еще и потеря такого желанного, такого уже любимого ребенка... Да любая баба с ума сойдет... А Ирка приходит, ухаживает, глаза прячет, чтоб он ее слез не видел. Или тайных мыслей ненароком не прочитал?... Делает вид, что все хорошо... И Костя – туда же... Ну прямо такой заботливый стал, будто впервые в жизни вину свою почувствовал перед теми, кого сажал – за дело, между прочим...
Случались моменты, когда Александр Борисович, мучимый понятной ревностью, уже жалел о том, что вспомнил об этом вот, что болтается на спинке стула, амулете. Дерьмо какое-то злобное. Надо ж себе такого урода придумать! Урод уродом, а в память почему-то впечатался. Вот и вспомнил Турецкий, у кого его видел, а следом и появился этот Антон. Сколько уже? Да больше двух лет прошло... И сам накликал на свою голову. Мало у тебя было забот, Турецкий, зато теперь ты можешь каждый день по два-три раза слышать, как славный Васенька, «сын нашего Антона», – и с каких это пор он наш, черт возьми?! – попросил то, попросил другое, сделал третье... Она уже с ума сходит от собственной материнской невостребованности! Даже о родной единственной дочери так, кажется, не заботилась... Или он преувеличивает? Накачивает себя? Оттого, что доктору лучше уж было бы погоду предсказывать?...
Ну все! Хватит самоедства! Никуда эта каталка не денется, обязательно подчинится, туды-растуды ее мать!..
