– Я у тебя пиджак забыл.
– А я тебе звонил, – ответил он, тыча в меня телефоном.
Толя подошел к желтому «кадиллаку-эскалейд» и склонился над ним.
– Как тебе моя тачка? – поинтересовался он.
– А что с «хаммером»?
– Вульгарно, – сказал он. – Жду, когда доставят мой «майбах». Лучше машины не бывает.
– То есть твоей даме не нравится «хаммер»? Строгая. Это она сочла «хаммер» вульгарным?
– Мы пошли на компромисс, – сказал Толя. – Она предпочитает куцые, экологически чистые малолитражки для маленьких людей, я говорю, что это невозможно, что я просто не помещусь в такой тазик, а она говорит, что и на таком чудовище ездить мне не позволит. И вот я поставил своего красавца «хаммера» в гараж. – Он поглядел на «эскалейд». – Ладно, я все равно загрязняю окружающую среду, расстреляйте меня.
Толя улыбнулся, но его широченная физиономия была напряжена, а глаза бегали, словно он хотел разглядеть что-то или кого-то у меня за спиной.
Он был встревожен. Я решил не пытать его о Сиде, не сейчас.
– Артем, у тебя не найдется для меня минутка? – спросил Толя по-русски.
Он нервничал, был неуверен, сам на себя не похож.
– Конечно. Разумеется, найдется. Я в резерве, но пока мне не позвонят – я свободен. Так в чем дело? Какие проблемы?
Он пожал плечами.
– Говори уж.
– Пойдем. – Он положил мне на плечо свою лапищу, и мы направились к реке. – Посмотри, Артемий. Посмотри наверх.
– Что это?
– Хайлайн, – Толя воодушевился так. словно узрел шикарную красотку. – Я хочу ее. Оттуда очень красивый вид. Давай покажу. – Он сверкнул своей обаятельной улыбкой и тронулся в путь.
Мы брели, Толя впереди, я за ним, в зыбком неровном свете, пробивавшемся сквозь шпалы над нашими головами, который то и дело заслоняли машины, мелькавшие на Вестсайдском шоссе.
Изнанка бесхозной железной дороги была усеяна презервативами, пивными банками, использованными шприцами, помятыми плакатами с антибушевских митингов – розовые туфли на высоких каблуках, соломенная шляпа с красными, белыми и голубыми ленточками, возвещавшими: «Я люблю Буша».
Толя был одержим в своем упорстве, и я следовал за ним. Мы прошли несколько кварталов, вдруг он остановился и нащупал в кармане ключ.
– Что такое? – спросил я, мой голос гулко прокатился в пустынном пространстве под путями.
– Вперед. – Он отыскал дверь какого-то заброшенного склада.
Мы зашли. Помещение было забито пустыми лишками, высокие окна замазаны грязью.
Я последовал за Толей по лестнице на второй этаж, к задней двери, которую Толя и отпер. Он вышел на погрузочную платформу, доходившую до самых путей надземки.
– Это незаконно, – уведомил он, когда мы оба оказались на улице. – Проход запрещен, но мне запрет не писан.
Толя быстро двигался по путям, словно в эйфории, несмотря на траву, в которой легко можно было запутаться. Я споткнулся, но удержал равновесие. Остановился. Посмотрел на запад.
Мы были всего в двух кварталах от реки, но от воды нас отделяли дома и старые портовые терминалы.
– Что это за место такое? – осведомился я.
– Это и есть Хайлайн, – ответил он по-русски. – Построена в конце двадцатых, использовалась для перевозок через Манхэттен, когда тот еще был большим портом. По ней доставлялись товары к воде. А с другой стороны она была связана с железной дорогой, старой Эмпайрлайн. В восьмидесятых ее забросили – сам видишь. Только глянь на эти перила, на эти ромбики, глянь, Артем, – Толя в экстазе раскинул руки. – Но вот проходит время, белые пароходы уже не швартуются у Манхэттена, склады чахнут, Хайлайн чахнет, и никому нет до нее дела. А теперь все вдруг возжелали ее. Как и Ред-Хук, – добавил он. – Как и всякий кусочек этого города. Народ грызется за индустриальные кости Нью-Йорка, Артем. Гниющие причалы и элеваторы, ржавые склады и наливные танки, сталеплавильни и мясокомбинаты, заводы автозапчастей и сукновальные прессы. Бруклин, Манхэттен, Бронкс. И здесь, на Хайлайне, кто-то хочет открыть картинные галереи, кто-то – срыть ее, чтобы использовать землю. Три года назад все решили, что городу конец, а теперь накинулись на него, родную мать готовы продать за крохотный клочок. Когда я приехал в Нью-Йорк, я думал, это насквозь современный город, но он – старинный и колоритный, – Толя зажмурился, открыл глаза. – Старинный, колоритный, безумный. Как знать. Я так хочу купить это место, хотя оно принадлежит железной дороге, это частная собственность. Посмотри, как цепляются за него семена, принесенные ветром, какими небесными джунглями разрослись они. Заполучишь этот кусок – и будешь королем Нью-Йорка, верно, Артемий? – он расхохотался. – Конечно, это не про меня, но помечтать-то не грех.
Что-то в поведении Толи указывало: он хочет дать мне понять, что как-то связан с этим местом. Не знаю зачем, но ему было нужно, чтобы я это знал. Может, так он чувствовал, будто уже владеет им.
– Пошли, – сказал я и посмотрел вниз. Под ногами росла густая трава, старое полотно покоилось на далеко разнесенных стальных опорах. Там валялись мотки проволоки и битое стекло.
Мы отправились в обратный путь. Толя то и дело спотыкался, тяжело дыша. Он всегда был грузным, но сейчас казался усталым, выдохшимся, нездоровым.
– Иногда, Артем, я пробираюсь сюда по ночам, словно вор, словно шпион, – поведал Толя.
Примерно то же самое говорил и Сид Маккей о своем детстве. «Маленький шпион», сказал он.
Когда мы снова вышли на улицу, Толя сказал:
– Так прокатишься со мной, Артем? Ты не на работе? Уделишь мне время?
Я просмотрел пейджер. Ничего.
– Конечно.
– Спасибо.
– Да брось ты эти свои «спасибо», Толь!
Уже второй раз за день он с какой-то странной настороженностью шел к машине. Снова у меня возникло чувство, будто что-то неладно.
– Твоя Валентина – прелесть, – сказал я. – Роковая девчонка.
– Да, но и своенравная, – ответил он. – Я предлагал ей пластическую операцию, но она отказалась. Видите ли, это ее прошлое – та мерзость, что с ней сотворили, отрезали ей палец, эти ублюдки, которые совсем маленькой похитили ее в Москве. Что за бред, Артем? Но она говорит: это часть моей личной истории, папа. Часть моей повести. И что бы это значило? – он повернулся ко мне, его лицо захлестнула печаль. – Это по-американски, что ли, обязательная личная история?
– Ну да. Начало, середина, конец. Как в сериале.
Мы подошли к машине, и Толя добавил:
– Валентина как-то внезапно выросла. Мы были в Майами, где она жила с матерью, и вот она мне говорит: пап, я хочу работать с тобой в Нью-Йорке, хочу уехать из Майами, все девчонки так делают. А я ей: да плевать, что там другие девчонки делают, говорю, поступай в колледж. Но ей, видите ли, нужен опыт, больше опыта, больше жизни. Только вот какой жизни? Ей девятнадцать. Жизни фотомодели при агентстве по недвижимости?
– Дай ей шанс, – сказал я. – Иные дети быстро взрослеют.
– Так прокатишься со мной? Проблем не будет?
– Если я им понадоблюсь – скинут на пейджер. Так что все нормально. Куда ты хочешь съездить, Толь?
– В Бруклин, – ответил он.
– Бруклин большой, – заметил я, прикинув, что он хочет наведаться на Брайтон-Бич, где у него квартира. Может, накупить родной еды, шашлыка или русских газет. И я настроился на Брайтон-Бич.
– Да уж, – согласился он, и я не понял, уклоняется ли он от ответа. – Сейчас схожу наверх за твоим пиджаком.
