курьершу с желтым чемоданом, и они встретили. Даже в чемодан побоялись заглянуть, не их это дело. А есть кто-то, кому предназначен загадочный груз. Он, скорее всего, знает настоящую курьершу. Должен знать, кому доверен чемодан, из-за которого уже убили человека…
В ряду спящих кто-то заворочался, и сразу вспыхнул прикрытый пальцами фонарик. За пассажирами присматривали.
– Брат, эй, брат! – зашептал знакомый голос. Ага, братец Ганс. Маша видела, как он склонился над кем-то, потолкал рукой… Спящий не откликался.
Ганс начал обходить всех, заглядывая в лица. Когда просвечивающий сквозь пальцы розовый огонек фонарика доплыл до Машиного соседа, она закрыла глаза. Шаги приблизились и остановились. Сквозь сомкнутые веки Маша чувствовала, что ей светят в лицо. Не дрогнули бы ресницы. Получать вторую таблетку из «братских» рук не хотелось.
Красивая, – заметил кто-то со стороны.
И счастливая, – добавил Ганс. – Преподобного увидит!
«Преподобного» он произносил с уважением, как будто с большой буквы.
Это что ж ее, в Корею…
Не болтай! – перебил Ганс. – Мало ли, проснется кто.
Я думал, она знает, – извиняющимся тоном сказал незнакомец. Маша решила, что человек он доверенный, раз не получил сонную таблетку, но посторонний. Хозяин яхты, судя по всему.
Она-то знает. И остальные все знают в общих чертах, – ответил Ганс. – А подробности с ними пока что не обсуждали, это не их уровень.
Второй год вожу вас, а понять не могу, – вздохнул незнакомец. (Угадала! – обрадовалась Маша). – Ладно, эти сопляки. Их свозят за границу поглядеть на преподобного, и они уже считают, что жизнь удалась. Но ты же самостоятельный парень! Машину мне починил, а в сервисе говорили, что двигатель надо менять. Не надоело тебе вкалывать за бесплатно? Давно бы расплевался с ними…
Это моя семья! – звенящим голосом перебил Ганс. – Петрович, у тебя отец был?
– Почему был? Он и сейчас жив-здоров.
А у меня были дяди Пети с дядями Володями. Какой год с матерью проживет, какой два.
Один меня порол, гад, ни за что. Выпьет и давай приставать: «Не любишь меня, шкет! По глазам вижу, не любишь»… Другой конфетки дарил, опять же спьяну, чтобы мать не ругалась. А в общем, плевать на меня было всем.
Розовый свет фонарика за веками наконец-то уплыл, и Маша открыла глаза. Ганс, продолжая рассказывать, проверял, спят ли остальные пассажиры.
– Ив школе всем было плевать. Кто такой Ганцев? Не гитарист, не каратист, а так, ни рыба ни мясо. Неделю проболеешь – никто не позвонит. Я и обокрал киоск. Ходил, раздаривал жвачки, шоколадки, чтобы на меня обратили внимание. Обратили: в четырнадцать лет отправили в специнтернат. А в шестнадцать я по всему должен был попасть на зону. Меня как раз на дело позвали, в квартиру позвонить: мальчишке откроют, а потом уже взрослые ворвутся… Иду по улице, крутой и гордый, считаю часы. Три часа оставалось. И подходят ко мне парень с девушкой: «Как вы относитесь к верности в любви?» – «Хорошо, – говорю, – только я ни того ни другого не пробовал. Любовь – это как, на хлеб мажут или ложками едят?» А они говорят: «Хотите чаю?»… Три часа оставалось, – повторил Ганс. – Если бы не братья и сестры, то быть мне бандитом.
«А сейчас ты кто, цветок душистых прерий? – подумала Маша. – От грабителей перешел к убийцам».
Рассказ Ганса не произвел особенного впечатления на Петровича.
– Ну и молодцы, коли так, – равнодушно сказал он. – Только, Ганс, нельзя всю жизнь долги отдавать. Тебе помогли один раз, а ты им сколько? Работаешь, как папа Карло, а на штаны просишь у брата казначея. Хочешь, устрою тебя в автосервис? Накопишь деньжат, женишься, заживешь, как все…
Где, интересно? – хмыкнул Ганс. – Я квартиру братству подарил, сейчас там обитель.
А мать где живет?! – удивился Петрович.
Мать пока сидит. Она работала в столовой, украла какие-то макароны. Я и выписал ее… Петрович, это радостная жертва. Я же объяснил: здесь моя семья!
А мать для кого эти макароны тащила, не для тебя ли?
Нет, я как ушел в братство, так ее не видел. Четвертый год уже, – легко признался Ганс. – Я всем доволен, понимаешь?
Нагнись, сыночек, – мрачным голосом приказал Петрович.
Опять заскрипели блоки, и тяжелая рея с парусом пронеслась у Маши над головой. Яхта накренилась на другой борт. Маша почувствовала, что вместе со своей «пенкой» скользит по палубе. Шорох волн стал громче. Бум! Ее бедная головушка с сотрясенным мозгом уперлась макушкой в фальшборт, и скольжение прекратилось. Бум! Бум! Бум! – послышалось справа и слева. Какая гадость, разве можно складывать спящих людей на палубе, как дрова?! А если бы они посыпались за борт?!
Точно, яхта шла против ветра. (Вообще-то прямо против ветра не может плыть ни один парусник, поэтому в таких случаях идут галсами, меняя курс то вправо, то влево.) А ветер осенью на Черном море чаще всего северный, Борей, как говорили древние греки, а сейчас его называют «борой». Значит, не в Турцию идем и не на Кавказ: туда ветер был бы попутный. Украина, Молдавия, Румыния? Тоже вряд ли: ветер был бы в правый борт… Получается, что либо яхта идет уже по Азовскому морю, либо ветер не северный. Опять все неясно… Встать, что ли, пугнуть их пистолетом: «Поворачивайте к Сочи!»? Нет, поняла Маша, за всеми в темноте не уследишь. Этому Петровичу только переложить руль, и смахнет ее парусом в море. А где-то еще околачивается брат-1. Спит, наверное, в каюте.
«Надо было сразу стрелять, – подумала Маша. – Продырявить колесо, загнать их в машину и держать, пока милиция не приедет».
Да, такого случая, как на дороге, может уже не представиться. Тогда у нее была ясность: противников двое, патрона в обойме три. А теперь?
Маша не могла знать, что ждет впереди, но кое о чем догадывалась, и догадки были мрачные. Самое-то дрянное, что везут ее не одну. Вон их сколько сопит рядом. Как там было сказано в «Фольксвагене»? «Порядок для всех один, сестра». Вряд ли это касается только таблеток. Ведь не для того же всю компанию взяли на борт, чтобы прокатить. Скорее они, как Маша, везут по чемодану с грузом.
И что у нас получается? Курьеров, считая Машу, не меньше восьми. Ганс, Петрович и брат-1 – еще трое. Всего, значит, больше десяти человек плывут из пункта А (из Адлера?) в некий пункт Б. Кто как, а Маша, например, с утра не ела. Накормить их в пункте Б кто-то должен? Охрана для секретных чемоданов нужна? А причал для яхты? А человек на причале? Наконец, босс, которому везут чемоданы, тоже там, ждет не дождется.
Врагов набиралось уже с два десятка; таинственный пункт Б обрастал жилыми помещениями, автомобилями и гаражами. Все четче в голове у Маши вырисовывалось несокрушимое, как будто сложенное из булыжников, слово БАЗА.
Самое обидное – что яхта в этот самый момент, может быть, шла мимо Укрополя. Будь облака пореже и луна побольше, глядишь, и блеснула бы на берегу знакомая луковка старинной церкви.
У Маши мелькнула шальная мысль: тихонечко сползти за борт и… утонуть, потому что сейчас ноябрь, а не август, долго не проплаваешь. А жаль, потому что едва ли яхта ушла далеко в открытое море, где ее могли засечь радары пограничников. А вот в километре, в двух от берега есть шанс проскочить. Петькин отец так однажды попал на Украину, причем незаметно не только для пограничников, но и для себя. Тамошние рыболовы обозвали его москалем, но бензину для мотора отлили, и он вернулся домой…
Скрипнула дверь. Свет из открытой каюты упал на грязно-серый парус, на палубу и ослепил Ганса.
– Выключай! – зашипел он, прикрыв глаза рукой.
Прежде чем свет погас, Маша разглядела неподвижную тень Петровича за парусом и брата-1, по пояс высунувшегося из низкой рубки.
Ганс, оступаясь на шаткой палубе, подошел к нему:
