которую произносили уже тоном сожаления: «Ах, сударь, не всегда мы делаем то, что хотим». Но немец воспринял вежливость всерьез и растрогался.
– До чего тут у вас народ доброжелательный, – простодушно заявил он.
– Вам так показалось?
– Надеюсь, вы будете приносить мне кофе в постель?
– В постели завтракают только больные, – с усмешкой сообщила Мадлен.
Немец хотел взять ее за руку, но она ее мгновенно отдернула.
– А вот и мой муж!
Бенуа еще не вошел, но вот-вот войдет, Мадлен узнала цоканье их кобылки на дороге. Она вышла во двор. Лил дождь. В ворота въехала старинная бричка, которой не пользовались со времени прошлой войны, – а что поделать? – на автомобиле без бензина не поездишь. Бенуа уже слезал с облучка. Свекровь и золовка сидели под мокрыми зонтиками. Мадлен подбежала к мужу и обняла его за шею.
– У нас немчура, – шепнула она.
– На постое? – Да.
– Не повезло.
– Пустяки, – возразила свекровь, – они люди незлые, если взяться умеючи, и платят хорошо.
Бенуа распряг кобылу и повел ее в конюшню. Свекровь оробела немного от присутствия немца, но, помня, что она при параде – в воскресном платье, шляпе и шелковых чулках, – гордо вошла к себе в дом.
Под окнами Люсиль Анжелье проходил немецкий полк. Солдаты пели. Звучные голоса, слаженный хор, но его мощное, грозное, скорбное звучание подходило скорее монахам, а не солдатам; французы ему удивлялись.
– Молятся они, что ли? – спрашивали друг у друга женщины.
Солдаты возвращались с учений, и так рано, что в городе все еще спали. Разбуженные пением горожанки подскакивали на кроватях, подбегали к окнам и невольно улыбались. До чего ясное, свежее утро! Хриповатые после холодной ночи петухи сопровождали хор своим оркестром. Утренняя дымка отсвечивала серебристо-розовыми бликами, и невинный солнечный свет играл на довольных лицах шагающих солдат – а как иначе? Как не быть довольным такой прекрасной весной? На высоких, хорошо сложенных мужчин с твердыми решительными лицами и красивыми голосами, заглядевшись, долго смотрели женщины. Кое – кого среди них они уже отличали. Безликие колонны первых дней, ряды одинаковых зеленых мундиров, неотличимых друг от друга, как неотличимы сменяющие друг друга волны, сливающиеся с предыдущими, переходящие в последующие, распались на отдельных солдат. А у солдат появились имена. «Вот, – говорили горожанки, – тот невысокий блондин живет у сапожника, и товарищи зовут его Вилли. А рыжий заказывает омлет из восьми яиц и выпивает кряду восемнадцать рюмок коньяку, а потом ни в одном глазу, и голова у него не болит. Молоденький маленького роста, да, да, что так и тянется вверх, – переводчик. В комендатуре он – царь и бог. А вот и немец Анжелье…»
В старину фермеров называли именами тех семейств, на чьих землях они селились, – и прозванья прижились так прочно, что почтальона, потомка арендаторов, до сих пор называли Огюст Монморов, – а теперь вот и немцам прибавляли фамилии их квартирных хозяев, что распределяло их еще и по ступеням социальной лестницы. Про солдат говорили: «Фриц Дюранов, Эвард Форже, Бруно Анжелье».
Бруно, живший у Анжелье, гарцевал во главе кавалерийского эскадрона. Сытые пританцовывающие лошадки косились огненным гордым глазом на крестьян, вызывая у тех неподдельное восхищение.
– Мам! Видела, да? – кричали мальчишки.
Принадлежащий лейтенанту золотисто-коричневый конь с шелковистым лоснящимся крупом, похоже, так же, как его хозяин, не оставался равнодушным к восхищенным восклицаниям женщин. Красавец жеребец круто выгибал шею и яростно грыз удила. Офицер слегка улыбался и изредка ласково причмокивал коню губами, что оказывалось куда действеннее удара хлыста. А когда одна девушка, глядя в окно, одобрительно крикнула: «Немчура-то здорово с конем управляется!» – всадник поднес руку в перчатке к козырьку и с серьезным лицом поклонился.
Испуганная родня зашептала девушке в спину:
– Ты же знаешь, они не любят, когда их так называют! С ума, что ли, сошла?
– Да я нечаянно! Забыла просто, – оправдывалась девушка, покраснев до ушей.
На площади полк спешился, и солдаты разошлись по домам, топая сапогами, звеня шпорами. Солнце уже припекало – горячо, почти по-летнему. Во двориках возле домов солдаты принялись умываться – голые до пояса, красные, обветренные, мокрые от пота. Один солдат прикрепил маленькое зеркальце к стволу дерева и брился. Другой погрузил лицо и руки по локоть в ведро с холодной водой. Третий окликнул проходящую мимо молодую женщину:
– Доброе утро, мадам!
– Ну и ну! Вы что же, по-французски говорите?
– Чуть-чуть.
Они смотрят друг на друга, они улыбаются. Женщины идут к колодцам, с грохотом разматывают длинные цепи. И когда на свет появляется ведро, полное ледяной подрагивающей воды, отражающей голубое небо, всегда находится солдат, который поторопится освободить от тяжелой ноши женщину. Одни – показывая, что и немцы умеют быть любезными, другие – из природного добродушия, третьи – потому что в этот солнечный день благодаря свежему воздуху, приятной усталости чувствуют особую полноту телесных сил, которая радостно возбуждает их, делая особо чувствительными к слабости и особо яростными к сильным (в подобном же возбуждении, наверное, дерутся по весне самцы животных, грызут землю, играют и валяются в пыли перед самками). Молодой солдатик провожает женщину до порога ее дома; он идет за ней следом и с важностью несет две бутылки белого вина, которые она достала из колодца. Солдатик совсем мальчишечка, голубоглазый, курносый, а руки у него большие, мускулистые.
– Хороши, однако, – говорит он, поглядывая на ее ноги, – хороши, однако, мадам…
Она оборачивается и прикладывает палец к губам:
– Тш-ш… муж…
– А-а, муж bose… злой! – восклицает немец и делает испуганное лицо.
Муж стоит позади закрытой двери и слышит их разговор, в жене своей он уверен, поэтому что ему злиться? Он чувствует гордость. «Жены-то у нас хороши, красавицы у нас жены!» – думает он. И утренний стакан белого холодного вина кажется ему еще вкуснее.
Солдаты заглянули в мастерскую, где делают деревянные сабо. Сапожник – инвалид войны, стоит, работает за верстаком, и как же пронзительно пахнет свежей древесиной, и сосновые только что напиленные чурки еще слезятся свежей смолой. На этажерке выставлены сабо в виде разных фигурок – каких только нет: химеры, змеи, бычьи головы. Одна пара сделана в виде свиных морд. Немец подошел и рассматривает их с восхищением.
– Замечательная работа, – одобряет он.
Сапожник, болезненный, молчаливый, ничего не говорит в ответ, но его жена, которая накрывает на стол, не может удержаться и спрашивает:
– А вы в Германии чем занимаетесь?
Смысл вопроса доходит до солдата не сразу, но в конце концов он отвечает, что на родине занимался слесарным делом. Жена сапожника, подумав, наклоняется и шепчет мужу на ухо:
– Не показать ли ему сломанный замок в буфете, может, наладит?..
– Оставь, – отвечает муж, нахмурившись.
– Вы? Завтракать? – продолжает разговор солдат и показывает на тарелку с белым хлебом, разрисованную цветами: – Французский хлеб… легкий… в животе ничего… пусто…
Немец хочет сказать, что хлеб этот кажется ему несытным, потому что не держится в теле, но французам и в голову не приходит, что у кого-то достанет глупости не оценить великолепия их продуктов, а тем более золотистых круглых булок, пышных плетенок, похожих на венки, которые, ходят слухи, скоро заменит смесь отрубей с низкосортной мукой. Нет, в это они никак не могут поверить. Слова немца кажутся им похвалой, и они чувствуют себя польщенными. Даже насупленное лицо сапожника разглаживается. Он садится за стол вместе со своим семейством. Немец присаживается в стороне на скамеечке.
– А страна вам нравится? – задает новый вопрос хозяйка.
