Отсюда он увидит, как загорится на втором этаже лампа. Электричество, понятное дело, для немчуры ничего не стоит. И в самом деле, прошла секунда, и свет в окне немца загорелся. В тот же миг тень отделилась от порога и легко побежала к нему. Бенуа почувствовал вдруг необыкновенную легкость, будто чья-то рука сняла с его сердца гнетущую тяжесть, что давным-давно давила на него.
– Ты тут, Бенуа?
– Тут.
– Что делаешь? Мне почему-то вдруг стало страшно.
– Страшно? С чего вдруг? Не сходи с ума.
– Не знаю с чего. Пошли домой.
– Погоди… Погоди немного.
Он притянул жену к себе. Мадлен принялась со смехом отбиваться, но по особому напряжению ее тела он знал, что ей не до смеха и совсем не понравится, если он повалит ее на душистое сено, насвежую солому, что она не любит его… Нет, не любит – ей с ним не сладко. И спросил тихо-тихо, глухим голосом:
– Значит, не хочешь?
– Хочу… Но только не здесь, Бенуа. И по-другому. Тут мне стыдно.
– Чего? Коров, которые на тебя смотрят? – сердито спросил он. – Ладно! Иди!
Мадлен жалобно всхлипнула. Когда он слышал этот ее всхлип, ему хотелось разом и самому зареветь, и убить ее.
– Как ты со мной разговариваешь? Можно подумать, злишься на меня. А за что? Это Сесиль… – Он закрыл ей ладонью рот, но она отвела его ладонь и закончила: – Тебя подзуживает.
– Никто меня не подзуживает. Я из чужих рук не смотрю – своей головы хватает. А с тобой всегда одно и то же, стоит подойти, только и слышу: «Подожди, в другой раз, не этой ночью, я от мальца устала». Кто тебя ждет?! – неожиданно взорвался он. – Для кого себя бережешь? Ну! Говори!
– Оставь меня! Больно! – вскрикнула Мадлен, чувствуя жадные руки Бенуа, которые мяли ей плечи, бедра.
Вместо ответа Бенуа оттолкнул жену с такой силой, что она ударилась о низкий дверной косяк. С секунду они молча смотрели друг на друга, потом Бенуа схватил грабли и с яростью принялся ровнять солому.
– Зря ты так думаешь, – наконец выговорила она и ласковым шепотом прибавила: – Бенуа, миленький, не забивай себе голову глупостями. Я же твоя жена, твоя, слышишь? А если тебе кажется, что мало люблю тебя, то просто устаю с малышом, вот и все.
– Ладно, пошли, – отозвался он. – Пора спать.
Они миновали кухню, пустую и темную. Ночь еще не настала, светлыми оставались небо и верхушки деревьев, а все остальное – землю, дома, луга – уже одели густые сумерки.
Бенуа с Мадлен разделись и легли в постель. В эту ночь он не решился любить ее. Они лежали рядом, не шевелясь, и оба не смыкали глаз, слышали, как над ними похрапывает немец, как скрипит под ними кровать. Мадлен нашла руку мужа и крепко сжала ее:
– Бенуа!
– Чего тебе?
– Бенуа! Знаешь, что я подумала? Надо бы спрятать твое ружье. Ты читал объявления в городе?
– Читал, – отозвался он насмешливо. – Verboten. Verboten. Смерть. Другого слова, похоже, подлюки не знают.
– Куда мы его спрячем?
– Оставь ружье в покое. Ему хорошо там, где оно есть.
– Не упрямься, Бенуа. Дело серьезное. Сам знаешь, сколько народу расстреляли за то, что не сдали в комендатуру оружие.
– А ты хотела бы, чтобы я снес им свое ружье? Только трусы сдают оружие. А я немцев не боюсь. Ты небось не знаешь, как я убежал от них прошлым летом? Кокнул двоих, и точка. Дух перевести не успели. И еще сшибу, – пообещал он с яростью и погрозил в темноте кулаком ненавистному немцу.
– Разве я сказала, что надо отдать? Закопать, спрятать. Укромных мест хватает.
– Незачем.
– Почему?
– Пусть будет под рукой. Думаешь, я позволю лисам и другим вонючкам приближаться к ферме? В парке при замке все это зверье кишмя кишит. Виконт – трусло, сразу в штаны наложил. Кого он теперь прикончит? Он первый свое ружье в комендатуру снес, и не просто так, а со всякими любезностями: «Прошу, господа! Вы окажете мне честь!» Хорошо, что мы с приятелями навещаем его парк ночами. Иначе всей нашей округе чистая погибель.
– А если они услышат выстрелы?
– Еще чего! Парк у них все одно что лес.
– И часто ты туда ходишь? – с любопытством спросила Мадлен. – А я даже и не знала.
– Есть вещи, которые тебе не обязательно знать, голубушка. К виконту ходят за помидорами, кормовой свеклой, фруктами, словом, за всем, что он отказывается продавать. Виконт… – Бенуа помолчал, подумал с минуту и убежденно закончил: – Распоследняя дрянь.
Поколение за поколением семья Лабари арендовала землю уде Монморов. И поколение за поколением они друг друга ненавидели. Лабари утверждали, что спесивые Монморы только и знают, что лицемерить и притеснять бедняков, а де Монморы обвиняли своих арендаторов в смутьянстве. Де Монморы произносили слово «смутьяны» шепотом, поднимая глаза к небу, и звучало оно необыкновенно значительно. Ко всему – к бедности и к богатству, к миру и к войне, к свободе и к собственности – они относились по-разному, и дело было не в том, что отношение одних было разумнее и правильнее отношения других, а в том, что отношения эти противостояли друг другу, как огонь противостоит воде. Война добавила им разногласий. В глазах виконта Бенуа был типичным солдатом сороковых годов, а недисциплинированность этих солдат, отсутствие у них чувства патриотизма, их «смутьянство» привели страну к катастрофе – так считал господин виконт. Бенуа же видел в де Монморе красавчика офицера в желтых гетрах, одного из тех, кто удирал в жаркие июльские дни в сторону испанской границы, с удобством расположившись с любовницей и чемоданами в автомобиле. Вот такие потом и договорились с немцами о сотрудничестве.
– Они лижут немчуре сапоги, – сумрачно заключил Бенуа.
– Остерегись, – остановила мужа Мадлен, – ты слишком откровенно высказываешь все, что думаешь. И будь повежливее с офицером, который поселился у нас наверху.
– Если он будет крутиться возле тебя, я…
– Ты что, совсем рехнулся?
– Я не слепой, имей в виду.
– Теперь ты будешь ревновать меня и к этому?! – воскликнула Мадлен. Но едва выговорила эти слова, как тут же и пожалела: зачем нужно было подтверждать, что у ревнивца были основания для фантазий? А с другой стороны, какой смысл замалчивать то, о чем они оба прекрасно знали?
Бенуа ей ответил так:
– Для меня что тот, что этот – на одно лицо.
«Мужчины одной породы – гладко выбритые, чисто вымытые, с красивой грамотной речью, на которых заглядываются девушки… невольно заглядываются и чувствуют себя польщенными, потому как их выделили и отличили господа, – вот что имел в виду Бенуа», – подумала Мадлен. Но если бы он только знал, если бы знал, что она полюбила Жана-Мари с первого взгляда – усталого, грязного, лежащего на носилках в окровавленном мундире. Полюбила. И что тут поделаешь? Сама себе в тайных глубинах сердца она повторяла тысячу раз: «Я его полюбила. Правда полюбила. И люблю до сих пор. И ничего тут не поделать».
Заслышав хриплое кукареканье, возвещавшее рассвет, оба, хоть и пролежали, не сомкнув глаз, поднялись с постели. Мадлен принялась на кухне варить кофе, Бенуа убирал за коровами хлев.
С книгой и вышиваньем Люсиль Анжелье сидела в тени вишенника – единственного уголка сада, где, не заботясь о пользе, позволили расти деревьям и травам, какие пожелают, потому как вишни всегда давали слишком мало ягод. Но сейчас вишни цвели. В синеве неба, чистой, невозмутимой лазури, насыщенной и сверкающей, как синева драгоценного севрского фарфора,
