время увлеченно ахал. Мне стало противно. Я воровал, рисковал, мне, может, Бардадым руки-ноги повыдергает, а он здесь ахает, распоряжается, и еще наверно привидение снимать собирается. И в итоге получится что он герой, а я так — побоку. Зачем оно мне тогда все это надо. Нет!
— А ну дай сюда! Снимать буду я! Ты мне все покажешь, что нужно нажимать, а я сфотографирую. Давай!
Антончик неохотно протянул мне аппарат.
— На! Только так сразу ты не научишься, это надо несколько месяцев…
— Может, несколько лет? — Язвительно спросил я. — Умный какой! Сам же говорил, что здесь все автоматическое, только наводи и щелкай.
— Но надо же знать, как строить кадр, как выбирать освещение и еще многое.
— Ага… строить кадр! Нам не на фотовыставку. Нам главное чтобы в том кадре был призрак… И вообще — не зли меня, а то…
Антончик сразу присмирел и начал показывать мне, где что крутить, нажимать и как наводить. Я довольно быстро это освоил, и для практики снял речку, Антончика, корову на берегу и крупным планом свою грязную потрескавшуюся ногу. Больше снимать не стал, потому что осталось всего десять кадров. Однако этого должно было хватить, так как вряд ли призрак станет нам долго позировать, хорошо, если повезет щелкнуть хотя бы один раз.
До ночи я спрятал аппарат в сене на чердаке, и мы с Антончиком пошли на кладбище на разведку. Надо было выбрать удобное место для съемки и определить пути подхода, чтобы избежать различных непредвиденных препятствий и досадных нелепостей. Ведь ночью на кладбище пугает все: куст может показаться человеком, обыкновенная кошка — чертом (как засветит глазами), а когда не зная дороги угодишь нечаянно в какую-нибудь ямку, то со страху можешь подумать, что в могилу падаешь. Следовательно, разведка в таких случаях абсолютно необходима.
Кладбище наше на краю села, от улицы огорожено высоким плотным забором, посреди которого стоят тяжелые дубовые ворота, всегда закрытые на большой висячий замок («Чтобы покойники не разбежались», — шутит дед Саливон). Но если бы покойники действительно хотели разбежаться, то могли бы это сделать очень просто, потому что огорожено кладбище было только со стороны улицы, со всех других сторон никакой ограды не было. Открывалась ворота очень редко — только когда кого-нибудь хоронили. И тогда, открытые, они выглядели необычно торжественно и значимо — это были ворота, которые отделяли этот мир от иного… Живой, подвижный, шумный мир от мира мертвого, недвижимого, молчаливого…
А так, каждый день, ворота имели обычный, будничный, совсем не кладбищенский вид. Может, потому, что на них висел почтовый ящик. Кто и когда его повесил, я не знаю. Но висел он давно. И повесили его, наверное, потому, что больше здесь повесить было негде — на всю длинную улицу кругом были только низенькие плетни или жерди. А почта со вторым ящиком была на противоположном конце села: за три километра отсюда.
По поводу этого почтового ящика дед Саливон тоже шутил, говорил, что туда можно бросить письмо на тот свет. «И дойдет! Быстрее, чем в Жмеринку».
Еще те ворота имели не кладбищенский вид, может, потому, что за ними, чуть правее, ближе к дому деда Саливона (огород деда граничил с кладбищем) росла огромная сосна, и где-то на середине ее голого ствола, там, где он искривлялся и от него отходили в разные стороны два толстых сука, — было гнездо аистов, построенное, конечно, не без дедовой помощи. По поводу этого гнезда дед Саливон тоже шутил.
«Это — говорил он, — не просто аисты, у них соцсоревнование с безносой. Она, видишь, человека косой косит, а они все новых младенцев подкидывают. Вот человечество все время и растет. Уже под три миллиарда набралось. А в двухтысячном году будет шесть. Смерть отступает, жизнь побеждает».
Как все-таки дед Саливон мог без конца шутить, ежедневно видя перед глазами кресты и могилы! Неприятное это, однако, соседство. Да еще страшный Горбушин склеп почти возле самого дедового порога. Крайние две дедовы вишни ветвями своими касались стен часовни. Конечно, удобнее всего добраться до Горбушиной могилы через огород и сад деда Саливона. Не идти же от поля через все кладбище.
Дома у деда было тихо — дед на баштане, а баба на реку пошла, на пляж (к ним племянник с детьми из Москвы приехал, мы видели, как она их повела). Можно было спокойно продумать и проверить маршрут на местности. Значит, так: с улицы заходим не до деда Саливона, а сначала к Карафольке (так удобнее, потому что у деда плетень, зацепиться можно, а у Карафольки жерди), затем Карафолькиным огородом в дедову картошку, проходим свинарник, перелезаем через погреб и мимо ульев в садик (вот только бы улья не опрокинуть, а то будет плохо). В садике залезаем в кусты смородины, и все. Отсюда Горбушина часовня как на ладони. И главное — мы даже не на кладбище, а в саду, возле людей. В хате не только дед с бабой, но и гостей полно, племянник с женой и двумя малышами. Следовательно, ничего страшного. Не сравнить, как мы с Павлушей родственника деда Саливона, запорожца, ходили раскапывать, или в Киеве ходили в Лавру. Я повеселел.
— Порядок! Пойдем, Антончик! Нужно немного подремать, чтобы к ночи не сморило. Мы вылезли на улицу, и тут встретили Карафольку, который шел домой. Он держался рукой за лоб, и лицо у него было такое, будто только что проглотил кислицу.
— Ой хлопцы, — воскликнул он, — там такое творится, такое творится! У Бардодыма кто-то его «Киев» увел. Он уверен, что пацаны. Прибежал к нам.
«Кто, — кричит, — взял?» И весь трясется. «Признаетесь, — кричит, — прощу. Не признаетесь, — кричит, — найду, руки-ноги повырываю». По-моему, Ява, он на тебе думает.
Меня всего сразу окутала какая-то вялость. И руки-ноги будто уже не мои, будто их уже нет совсем. Карафолька убрал руку от лба. На лбу блестела здоровенная шишка.
— Что это у тебя? — Спросил Антончик.
— Да… — Замялся Карафолька. — Обо что-то споткнулся и упал. А ты, Ява, ему лучше на глаза не показывайся, серьезно… Ну, я пойду, приложу что-нибудь холодное, потому что… — Он поморщился и, схватившись уже обеими руками за шишку, шмыгнул в свой двор.
Некоторое время мы молча шли по улице. У Антончика глаза были, как у того кота, который знает чье мясо съел. Он уже несколько раз вздыхал, и я чувствовал, что он сейчас что-то скажет. И он сказал:
— Слушай, Ява, а может, признаться… Отдать ему аппарат, а то, знаешь… А?
Он все же был трусоват, этот Антончик Мациевский Я не мог говорить, поскольку еще не справился с той вялостью, что окутала меня. Только покачал головой.
— Как хочешь. Мне то что… — Пожал плечами Антончик. — Я просто хотел, чтобы тебе лучше. А то, знаешь…
Это он намекал, что это я украл аппарат, и мне отвечать, а его, мол, хата с краю. Вот ведь!.. Павлуша никогда бы так не сказал.
Я посмотрел на Антончика, как на букашку, и процедил:
— Если ты сдрейфил, я могу сам.
Антончик замахал руками:
— Что ты сразу! Какой горячий! Уже и слова сказать нельзя. Это я просто так. Мы же завтра утром отдадим, так что… Это Карафолька, сдрейфил, панику разводит… Где встретимся?
— Около клуба, в одиннадцать…
— Все! Ясно! Я даже не лягу, чтобы не проспать… Ну, до вечера! — и он побежал к своему дому, петляя и оглядываясь, словно за ним кто-то гонится.
Глава V. Привидение. Внимание! Снимаю!
Дома дед Варава встретил меня словами:
— Тебя Гришка Бардадым чего-то спрашивал. Сказал, как придешь, чтобы к нему зашел.
Как часто бывает в минуты опасности, я даже не испугался. Просто все во мне напряглось, и в голове волчком завертелась мысль — что делать? Надо немедленно забрать с чердака аппарат и махнуть из дома.
