– Но он же старый, – удивилась Оля, – позорный, ни одного аттракциона, деревья кривые, скамейки раскурочены…
– Так в этом самая прелесть! Вот романтизм-то где! – воскликнула Гликерия. При слове «романтизм» усмехнулась проходившая мимо официантка. – Благородное увядание… И вообще, знаете, в ваших краях – таких безрадостных и мрачных без солнца и летней растительности – можно ощутить самую острую, самую безраздельную тоску. Такую, что понимаешь: хуже уже точно не может быть. Здорово!
Сашка деловито закивал, полностью соглашаясь с ней. До Оли же доходило, видимо, медленнее, поэтому ей обязательно нужно было спросить.
– Зачем? Зачем чем хуже, тем лучше-то?..
– Осень. Зима. Всё мертво, всё затаилось… – Гликерия смотрела поверх её головы. – Для этого мы сюда и приехали – провести зиму в краях, где хорошо только летом. Хочется дойти до самой сути, как моя мама говорит, самой сердцевины тоски и отчаяния.
– Но зачем, зачем?
– А я точно не могу сказать, – неожиданно призналась Гликерия. – Просто хочется. Тянет. Наверное, чтобы радостнее было веселье. Тогда, когда оно наступит… Контраст.
Гликерия замолчала, с шумом вздохнула, взглянула на Сашку, перевела взгляд на Олю. И заключила:
– Вот что в моём понимании романтично.
– Ну это же ещё и готично! – воскликнул Сашка, подскочив на стуле.
Гликерия с интересом посмотрела на него. Прищурилась и пожала плечами.
– Может быть. А может, и нет. Главное, что для меня это романтично.
– Ну, так что – в парк?
И они поехали в парк. Но прямая дорога к восточной окраине города, где он находился, оказалась перекрытой, пришлось двигаться в объезд. За руль мотороллера сел Сашка.
Ехали долго, огибая промышленную зону. Постепенно дорога всё больше и больше стала забирать в предместья – где-то, видимо, всё-таки не туда свернули. Надо было как-то выбираться, но пока приходилось ехать прямо и прямо.
– Ой, а это что такое там за оградой? – вытянув руку, крикнула Гликерия в ухо Оле, которая сидела между нею и Сашкой. – Давайте остановимся!
Остановились. Оля, которая никогда здесь не была, пожала плечами.
– Это кладбище, – сказал Сашка. – Тут сто лет не хоронят. Ну, не сто, конечно, но много… Брошенное.
– Давайте поедем и посмотрим! – Глаза Гликерии загорелись.
– Зачем? – Оля не особо любила кладбища.
– Так это же тоже романтично – оказаться на старом кладбище! – Гликерия схватила её за руку. – Обязательно старом – а ещё лучше, если на вот таком, заброшенном. На старом кладбище, особенно глухой безлунной ночью или в сумерки – такие, знаете, осенние, жёлто-коричневые, – обостряются все чувства. Ощущения тоньше, мысли ярче. И хорошо думается. Жизнь кажется ценнее и значительнее… Я считаю, именно там и начинаешь понимать, кто ты и чего можешь ждать от жизни. Ну давайте, пожалуйста, зайдём посмотрим!
Сашка повернул скутер в разрушенные ворота.
Оле было страшно – и Оле было весело! Что бы сейчас ни начала делать Гликерия – Оля не боялась. Ведь Сашка, которого она обнимала за талию, был рядом. Ритуалы, жертвоприношения, откапывание мёртвых, пляски на поваленных крестах – со всем этим он разберётся и не даст, если что, Олю в обиду. А может, ничего там, на кладбище, страшного и не планируется? Посмотрели – и домой? Неизвестность и опасность будоражили.
Оля даже улыбалась.
Кладбище и правда оказалось заброшенным. Ветер качал голые ветки разодранных старых вязов, свистел в выщерблинах кирпичных оград и каменных крестов. Некоторые ещё стояли ровно, но большинство или покосилось, или упало на землю. Ничего необычного. И не страшно.
– Вот… – развёл руками Сашка, – но здесь ничего для тебя интересного.
– Откуда ты знаешь? – резко оглянулась на него Гликерия, придерживая у горла края капюшона, которые раздувал ветер.
– Ну а чего тут?.. – Сашка обвёл рукой заросшие могилы и облетевшие деревья. – Вот на городском кладбище – там я понимаю. Там всё такое… Ваше.
– Какое «наше»? – удивилась Гликерия, но не оторвалась от внимательного разглядывания окрестностей.
– Ну, там везде тление, разложение, – с энтузиазмом принялся расписывать Сашка, – раскрытые могилы, которые ждут своих покойников, свежие венки, цветы, траур. Сразу приходят мысли о смерти, ещё о чём-нибудь мрачном. Вот и ощущай себе, что хочешь, – хоть в осенние сумерки, хоть в летние.
Гликерия остановилась и сморщила нос, пристально взглянув на Сашку:
– Ты издеваешься?
Оля отрицательно замотала головой: нет, нет, нет, он не издевается! Ей очень хотелось сохранить мирные отношения – тем более в таком странном месте. Но Гликерия не обратила на неё внимания. И фыркнула:
– Прыгать по могилам чужих родственников и фотографироваться на фоне крестов с мировой скорбью на лице и зажатой в бледных пальцах розочкой? Ты думаешь, мне это нравится?!
Сашка пожал плечами и смело задал вопрос:
– Гликерия, скажи, ты ведь готесса?
Гликерия нахмурила брови. Эти сжавшиеся тонкие полосочки на её лбу выражали просто апофеоз неприязни.
– В смысле готичка? – поправила друга Оля.
Загадочная девушка набрала воздуха, чтобы, видимо, произнести какую-то тираду, но Оля снова постаралась исправить положение, быстренько проговорила: «Готка, да?» Гликерия выдохнула, чуть улыбнулась и качнула головой.
– Гот. Настоящие готы и о мужчинах, и о женщинах говорят «гот», – пояснила она. – Но я не гот. Я просто человек.
– Правда? – не поверил Сашка.
– Правда. – Гликерия кивнула. – Готом быть трудно. Как они говорят, быть готом – это проклятие и счастье. И что лишь возвышенная душа может принять в себя то страдание, на которое обречён настоящий гот. А я пока только человек подросткового возраста. И не знаю, возвышенная у меня душа или нет. Со временем я пойму это. Наверное… Да если бы и захотела, никаким готом я не смогла бы быть – а если мне чего-нибудь ещё, кроме готики, захочется? Да и надо тусоваться со «своими», а я не могу. В тусовке всегда какие-нибудь условия, иерархия и обязательно находится кто-нибудь, кто начинает фильтровать: так не делай, так неготично, и так не делай – так неприлично. А мне свобода дороже тусовки.
Сашка и Оля переглянулись – вспомнили про анархиста-индивидуалиста. Гликерия, видимо, тоже об этом вспомнила и вполне беззаботно хихикнула.
Вскинулась с дальней ветлы стая ворон и с воплями пролетела как-то боком – ветер не дремал. А Гликерия взмахнула рюкзаком, надев его на спину, и предложила:
– Давайте просто погуляем. А поговорим как-нибудь после. Здесь ведь так хорошо. Безлюдно – никого, кроме нас. И тихо как, послушайте… Так звучит только тишина заброшенных мест, которые никому-никому на всём свете не нужны. Разве не интересно – и самому почувствовать, всем своим существом ощутить – что и ты тоже. Вообще. В целом свете. Никому не нужен! Никому. Что ты до такой степени один – аж в голове звенит. От мыслей и ощущений мир меняется. Меняется хотя бы для тебя. Разве этого мало?
Оля и Сашка снова переглянулись – но только мысленно. Или это только так показалось Оле, которой очень хотелось, чтобы в этот момент они обязательно переглянулись.
Держась за лямки рюкзака, Гликерия медленно побрела по дорожке. Оля и Сашка двинулись за ней – а что оставалось делать?
Ветер гнал по небу тяжёлые серые тучи. Оля давно не замечала, чтобы большие тучи неслись так
