Димка Савиных несколько раз подсаживался то к Оле, то к Сашке, тормошил их, сочувствовал. Оля даже не ожидала, что ему окажется так не всё равно.
– Вы ведь из-за новенькой поссорились-то, из-за новенькой? – дёргая Олю за рукав, выпытывал он. И тут же советовал: – Ну-у, далась она вам! То следят они за ней, то хвостом ходят. Оставьте её в покое – раз на неё так начальство взъелось, то нечего вам рядом отсвечивать. Тоже в мясорубку попадёте – а оно вам надо?
Оля бросила взгляд на Гликерию. Щёки её горели непривычным румянцем, а слишком прямая спина и подчёркнуто независимый вид делали её похожей на маленького несгибаемого солдата. Она действительно не сдавалась. Оля считала её своим другом. Другом… Даже если таким же другом сама Гликерия Олю и не считала. Всё равно. Так что как её оставить в покое? «Я пью за здоровье немногих, немногих, но верных друзей!» – про себя проговорила Оля, салютуя коробочкой сока и подставляя такую же Гликерии.
Увидев это, Димка недовольно фыркнул и снова, как бабка-сваха, забубнил Оле в ухо:
– Давайте миритесь с Макушевым! Вы так давно встречаетесь – а из-за нового человека всё перечёркивать? Третий, как говорится, лишний. Обсудите свои отношения, простите друг друга, помиритесь – и порядок!
Оля посмотрела на Сашку, который сидел в другом углу класса с наимрачнейшим видом. Конечно, понять, почему он был мрачный – потому, что ему отказала Гликерия, или потому, что он раскаялся и тоскует по Оле, было сложно. Это предстояло как-то узнавать. Спрашивать у него как-то. То есть первой подходить? Ни за что!
Конечно, Димка Савиных был прав. Всё вернуть, помириться! Но предавший один раз предаст ещё… Снова стало жалко – и себя, и Сашку. И их отношения – такие славные, такие романтические… Эх, если бы не Гликерия! Хотя, наверное, какая разница? Пришла бы в класс какая-нибудь трэшка, растаманка, девушка-скаут или энергичная реконструкторша, он бы тут же метнулся в её религию, очаровался, влюбился. А с Олей… А на Оле он тоже просто потренировался бы.
После этой мысли решимость и твёрдость к ней вернулись. Так что хоть душа её и рвалась к Сашке, Оля говорила ей: нет. Потому что хотела себя уважать и так понимала это уважение.
…А Гликерия болела целую неделю – и в школе не появлялась. Зато появилась в Олиной почте и прочих электронных средствах связи. Так Оля увидела фотографии её семьи – все пятеро были счастливы и веселы, всем вместе им было явно хорошо. И фото «далёких, но сердцу родных» друзей Гликерии – действительно немногих, но очень колоритных персонажей, живущих в разных городах и сёлах. Кто-то из них был готом, кто-то просто кто-то.
В школе Оля держала марку, игнорируя Сашку (а также подругу Татьяну, которая активно приставала с расспросами). И… И ничего – как-то жила. Даже хорошо жила. Она полюбила бродить одна. Скучный город заиграл удивительными красками – как будто Оля увидела его другими глазами. Своими. Не глазами Гликерии или Сашки, а именно так, как видела только она, Оля. Она думала о своей любви – вспоминала, как всё последнее время старалась соответствовать мрачной утончённости и благородной одухотворённости, которые были столь приятны её парню. Оля стёрла с ногтей чёрный лак и выбросила пузырёк. Волосы цвета воронова крыла, которые так радовали её дорогого эстета Атрума и насмешили Гликерию, стереть и выбросить было нельзя. Их частично спрятал широкий зелёный ободок и зажала в хвост резинка, так что теперь Оля напоминала себя прежнюю. Такой она больше нравилась и маме с папой, и, главное, себе.
Вот только Сашкино кольцо Оля выбрасывать не стала. Оно было красивым и ни в чём не виноватым. И ещё музыка осталась с Олей. Та же прекрасная возвышенная музыка, которую слушали её друзья – настоящий и бывший.
А что её рисунки изменились – так это тоже оказалось неплохо. Юноши и девушки теперь не казались средневековыми. Их прежние костюмы как будто соскочили с них, цепляясь за новые одежды – которые словно прорастали на их телах. Эти образы казались Оле гармоничными, приятными и понятными – как и эстетика, к которой не надо приспосабливаться, стараться соответствовать и лезть из кожи вон, чтобы быть там не чужой. Это как с Сашкой и его готикой. И как вышло с Гликерией – стать такой, как она, чувствовать и любить то же самое, бесстрашно совершать что-то неожиданное, сложное, запретное и ошибаться на самом лёгком – оказалось трудно и… ненужно! А быть другом, гостьей в удивительном, закрытом и одновременно бескрайнем мире этой непростой девочки – здорово! Да, Оля почти со стопроцентной уверенностью могла сейчас сказать, что «нашла себя». Нашла, да. Именно себя. Себя самую лучшую. Поэтому у Оли сейчас получалось… А получалось ни на что не похоже! «Ты, можно сказать, создаёшь новый стиль. Молодец!» – глядя на её рисунки, с завистью и уважением говорили ей девчонки-художницы. И преподаватели хвалили. Оле было приятно.
Мысли о стабильной и спокойной карьере экономиста или менеджера по туризму оставили её. Только художником – дизайнером одежды для сцены, для кино или просто для интересной жизни она видела себя в будущем. Только.
А время, отделяющее девятый «А» класс от рокового родительского собрания с присутствием завуча и руководителей ученического «Комитета добра и порядка» пролетело незаметно. За день до него вышла на занятия болевшая новенькая – которую, как были уверены все в классе, ожидала особая нахлобучка. Правда, за это время как-то даже подзабылось, чем она особенно виновата, к тому же общий уверенный и спокойный вид Гликерии сбивал с толку.
От встретившей её в коридоре Ланы, которая серьёзно и деловито спросила: «Готовишься? Учти, мы будем к тебе очень строги!» – она беззаботно отмахнулась с усталой улыбкой:
– Ой, да перестань…
И в день собрания её тоже явно ничего не тревожило – хотя большинство одноклассников ждали вечера с боязнью и трепетом: уверенными в том, что родителям расскажут о них только хорошее, были единицы.
– Твои родители придут? – поинтересовалась у Гликерии Марина Сергеевна.
– Да, конечно, – охотно ответила Гликерия.
И Марина Сергеевна немного успокоилась. Ей самой уже не раз доставалось от руководства – за разброд и шатание в её классе. И пусть ещё ничего – ну совершенно ничего не случилось, в этом и крылась главная угроза. Случится. Потому что в девятом «А» поняли, что такое «внутренняя свобода». Это было опасно – и это было прекрасно!
Прекрасно для самой же Марины Сергеевны. Её личная, развернувшая крылышки свобода переустанавливала её мозг, куда-то звала, чего-то требовала. Нового. Всё последнее время пребывая в депрессивных мыслях, на каком-то моменте Марина Сергеевна вдруг устала. Ей было горько за неинтересное детство, никакую юность и вот так вот проносящуюся молодость, когда ничего, кроме книг, больше не радовало её. Она и в пединститут-то пошла специально на отделение физики и математики – где, как правило, училось больше всего молодых людей. Но свою судьбу там не встретила. Вернулась домой, стала работать. Жениха, как требовала мама, найти не могла. Летом, правда, можно было гулять с курортниками – и ждать, что кто-то влюбится до такой степени, что увезёт с собой и там женится. Но Марина не хотела рассчитывать на курортников. Да и вообще на что-то, сделанное специально, как та же «неожиданная» встреча с сыновьями на выданье, которые были у маминых подруг. А мама ждала, мама намекала и переживала, мама приводила примеры из жизни удачливых девушек, мама ходила к свахе… Мама очень хотела своей девочке нормального человеческого счастья. Марине очень хотелось порадовать свою любимую маму. Но теперь ей вдруг оказалось так всё равно, что она… Да, успокоилась. И ей стало легко – правда! Это они, ученики девятого «А», так своеобразно помогли ей.
И вот теперь этим самым ученикам Марина должна была устроить взбучку. И родителям их – чтоб неповадно было воспитывать таких эгоистов, индивидуалистов, антиобщественных элементов и людей с завышенной самооценкой. Об этом должна была сказать она на собрании – так требовала завуч по воспитательной работе. Которая сама планировала ещё более обличительную и мобилизующую на борьбу с опасной негативностью и разложением речугу. И делала это всё для того, чтобы спасти целый класс! Спасти – а это немало!
Так что Марине Сергеевне снова приходилось соответствовать. Не чувствуя больше в себе прежнего задора и рвения, она начала собрание.
Вот они все – прежние, хорошо знакомые лица. За партами уселись родители, дети в основном
