который производит впечатление передового, лишен последних разработок пищевой индустрии.
— Мы тоже глубоко сожалеем, — быстро согласился он, и улыбочка слегка пригасла, — постараемся исправить недостатки. Не хотите ли поговорить с нашим товароведом?
Они собрались водить меня, как слона на ярмарке. И чтобы я рассказывала всему персоналу супермаркета о технологии производства яичного порошка, в которой сама не сильна.
— Не располагаю временем. Передайте вашему товароведу, чтобы следил за европейскими тенденциями в секторе, за который он отвечает.
Я злорадно представила себе этого товароведа, который рассылает факсы и ищет по европам яичный порошок.
— Вы ведь иностранка? Из какой страны вы приехали? Германии? Канады?
Мне почему-то не хотелось признаваться, что мы в России едим яичный порошок. Из-за высокого роста и светлых волос меня часто «поселяли» на север Европы.
— Из Скандинавии, — бросила я небрежно и попрощалась: — До свидания, кабальерос.
— О, мы так и подумали! — донеслось мне в спину. — Это очень цивилизованное государство!
Что с них, спрашивается, взять? Страна третьего мира! Яичного порошка нет, и Скандинавия у них государство.
Мой рассказ о покупке яичного порошка вызвал у мужа и детей гомерический хохот. Мексиканские друзья, которым не преминули поведать про мой конфуз, сгибались в поясе от смеха. Потому что глагол «перемолоть» в сочетании с существительным «яйца» в испанском имел особо анекдотический смысл. Я об этом не знала. А дети и муж знали. Откуда, спрашивается?
ИСПЫТАНИЕ
Ничто не предвещало беды — так не шибко талантливые авторы любят начинать повествование. Но беды, действительно, ничто не предвещало. Напротив, август девяносто седьмого года был счастливым. Митя поступил в университет, меня после командировки в Мексику снова приняли на работу в «Науку и жизнь», Женя погрузился в водоворот «Комсомолки», который справедливее было бы назвать не водоворотом, а жерновами талантов и судеб. И мне удалось организовать давно необходимое — вырезать сыновьям гланды, из-за которых они постоянно страдали респираторными заболеваниями.
Напротив нашего дома в Орехове-Борисове находилась отличная больница третьего медуправления, к которому относились секретные предприятия атомной и прочих закрытых промышленностей. Там я и договорилась, чтобы сыновей прооперировали.
Когда я привела детей оформляться в приемный покой, случился фурор. Два брата-верзилы с одинаковым диагнозом! С виду-то совершенно здоровые, вызывающе крепкие на фоне госпитализируемых страдальцев. Чтобы измерить рост моим сыновьям, медсестра становилась на стул. На меня посматривали как на чикчирикнутую мамашу, которой взбрендило удалять детям миндалины. И потом, мне рассказывали, на врачебной пятиминутке главврач потешался, когда обсуждали текущие планы:
— Надо же! Два брата, оба студенты МГУ, одинаковые диагнозы и операции в один день. Ну и семейка! Хотел бы я посмотреть на их маму.
На меня смотреть — только завидовать. Дети в больнице, хирург прекрасный. Мама и свекор на даче под охраной собаки Дольки, ризеншнауцера. Про маму в деревне говорили: красивая женщина, что живет у леса со страшной собакой. Свекор после инфаркта и инсульта из грозного командира превратился в тихого грибника. Ничто, кроме сбора грибов, его не волнует.
Я одна в квартире. Наконец могу разобрать коробки с керамикой. Я тогда увлекалась коллекционированием керамики и привезла ее из Мексики в промышленных количествах. По всем комнатам, по всем горизонтальным поверхностям я разложила сервизы, плошки-ложки, кашпо, кувшины, салатники и прочую посуду. Ходила из комнаты в комнату и, напевая, планировала, что двоюродной племяннице в подарок на свадьбу, что расставить на кухне, что отложить до декорирования дачи, построим же мы когда- нибудь настоящую дачу — большой дом, в котором будет собираться наше семейство.
Через эту керамику, разложенную по квартире, мы еще долго перешагивали, пока у меня не нашлось время затолкать ее обратно в коробки.
Звонок в дверь, на пороге Женя, лицо серое от тревоги, говорит, что позвонили в «Комсомолку», с моей мамой очень плохо.
Она упала посреди участка. Евгений Дмитриевич суетился вокруг и плакал, потому что не мог даже в дом ее отнести. К счастью, на велосипеде приехала внучка приятельницы моей мамы, раннюю капусту в подарок привезла. Девочку Евгений Дмитриевич срочно за помощью отправил. Прибежали деревенские женщины, отнесли маму на кровать. Переодели и помыли, как перед смертью. Мама только мычала, ничего сказать не могла. Стали нас разыскивать. Телефонов сотовых не было. Телефон в соседней деревне, из всей информации: Наташин муж, Александры Семеновны зять, в «Комсомольской правде» работает. А фамилия-то как? Евгений Дмитриевич фамилию сказал. У него тоже с речью проблемы, хорошо догадался на бумажке заставить фамилию написать. По длинной цепочке: звонили своим детям в Москву, чтоб уж те вышли на нас.
Я знаю, что никогда не отблагодарю людей, которые пришли на помощь в тот момент. Я не найду слов, которые выразят мою признательность. И мои подарки, которые я потом им несла, воспринимались с недоумением. За что? За то, что хорошему человеку помогли? Разве за это благодарят?
Моя жизнь, когда муж на пороге сказал: «С твоей мамой, Александрой Семеновной, плохо», — раскололась.
У меня были тяжелые травмы и роковые болезни, я перенесла множество операций, я испытала психические перегрузки, о которых лучше не вспоминать. Но жизнь моя раскололась именно тогда. На жизнь с мамой — веселой, мудрой, надежной и на совсем другую жизнь.
Мы неслись на дачу, и я молилась: только бы мама была жива! Это была даже не молитва, а заклинание, уханье молота в голове, громкий метроном: только бы жива, только бы жива, только бы жива. Я не могла разговаривать с мужем, потому что на все вопросы я отвечала: «Только бы жива!»
Она была жива. И когда я бросилась к ней, стала целовать, ощупывать, словно у нее могли пропасть руки или ноги, мама смотрела на меня и извинялась. Говорить она не могла, но извинялась за причиненные беспокойства.
Потом мы мчались обратно, устроив маму на заднем сиденье автомобиля. Поздней ночью подкатили к приемному покою больницы, в которую я утром отправила сыновей. Нас не принимают. Больница ведомственная, закрытая, сюда даже на «скорой» не возят.
Я мотаю головой, потому что не могу взять в толк:
— У нас в автомобиле лежит человек, у которого четыре часа назад произошел инсульт, требуется срочная помощь. И вы, врач, в этой помощи отказываете?
— Говорю же вам, женщина! Не положено! Везите в городскую больницу, «скорую» вызывайте, а мы принять не имеем права.
Я не знаю, что чувствует на ринге боец, получивший мощнейший удар, свалившийся на пол, в полуобмороке поднявшийся, а тут еще один крепкий удар. Мир, наверное, проваливается в черную дыру, вместо мира — пульсирующая боль и страшная обида. Боксер может рухнуть окончательно или, напротив, нечеловеческим усилием воли собрать силы и ринуться в слепую атаку. Я переживала подобное: или умру от горя, или разнесу их всех тут, камня на камне не оставлю от этой элитной больницы, горло перегрызу врачам, которые от страдающих людей отмахиваются как от надоедливых мух.
Вперед шагнул Женя и заговорил о том, что мы оплатим лечение, ведь существует подобная форма оказания медицинских услуг в данной больнице. (Наши дети лежали там именно за деньги.) Пришлось поклясться, что завтра, только бухгалтерия откроется, мы внесем плату. Маму приняли.
Мама лежала в неврологическом отделении, в палате интенсивной терапии, куда, как и в реанимацию, родных не пускают. Но меня можно было оттащить от мамы только клещами. А в саму больницу я прорвалась, потому что был пропуск к сыновьям.
Томография показала, что пострадавшая область мозга у мамы была громадной — размером почти с
