партейные и комсомольские. Короче, шпана голожопая, какая работать не умела. А лишь пила и блядствовала.
— Прекрати, Степан! — словно сдуло Ольгу от мужика ветром. Глаза ее злыми стали, лицо побелело:
— А при чем тут партийные комиссары? Они не меньше тебя работают!
— Где? — перебил Степан.
— С людьми!
— А для чего с людьми? Иль люди дурней их, не знают когда хлеб сеять и убирать? Это без них испокон веку у нас на Кубани всякий старик понимал. Через собственную сраку. И не ошибался никогда. А твои партейцы — все, как один, ворюги и убийцы!
— Сам убийца! — выкрикнула зло.
— Я за свое мстил! Ну, а тебя, такую правильную, сознательную, грамотную, кто сюда выслал? Кто твою мать убил? Иль набрехала все? Вы, как крысы в бочке, друг друга жрете и не давитесь! Вы людей, Россию в крови утопили! В слезах и муках люд живет! Скажи, что полезного сделала ты, твоя мать, бывший муж? Пузо набивали, обжирались за наш счет. Пили! Покажи она тебе свои руки! А с какими ты в вагоне ехала? Думал, хлеба отрезать не сумеешь. Но тебя жизнь заставила вертеться и вкалывать. Иначе бы не выжила. Тем ты и отличаешься, что испортиться не успела. Ни душой, ни характером. Будь ты в них, давно бы скурвилась, истаскалась! И пошла бы по рукам!
— Молчи, сволочь! — заорала Ольга резко так, что дети во дворе услышали, испугавшись, прибежали в дом.
— Мамка! Чего кричала? Нас звала? — спросил Гошка.
— Садитесь обедать, — тряслись руки у Ольги. Она ничего не ответила малышу. Но ни в этот день, ни на следующий, ни о чем не говорила со Степаном. И не смотрела в его сторону.
Мужик, заметив, как охладела, изменилась к нему Ольга, постарался пораньше справиться с болезнью и едва встав на ноги, вышел вместе со всеми усольцами на подледный лов наваги. Домой возвращался поздно. Сразу ложился спать, даже не оглянувшись на Ольгу, с ее постоянно повернутой к нему спиной.
От мужиков узнал он, что усольские бабы назначили ее своей бригадиршей, вроде как бабьим комиссаром стала она среди ссыльных. И ни одну, даже самую замухрышистую бабенку не давала в обиду властям и семьям.
С нею даже старики издалека здоровались. Злые старухи и те боялись судачить о ней. Бабы во всем советовались с Ольгой.
И только в своей семье не было у нее согласия. И хотя все ели за одним столом, жили под одной крышей, у каждого была своя жизнь и Степан для себя давно решил, как только выпустят его, уедет к себе на Кубань, найдет одинокую бабенку и станет доживать с нею свой век, забыв об Ольге. К тому времени и дети подрастут. «Надо проследить, чтобы она им башки своей идейностью не заморочила, не сделала из них трепачей и бездельников», — переживал мужик. И нередко думал, ну с чего эта Ольга к его семье прилепилась? «Ну, ладно, поначалу, детей уберегла. Не дала им от горя заледенеть совсем и пропасть. Но потом, в Усолье, уж могли без нее обойтись. Так нет, сама пришла. А зачем? Ведь дети чужие. Он ей — поперек горла костью стоит. Не то в постель с ним лечь, смотреть на него не может, всю передергивает. А чего не уйдет? Ведь и себе, и ему руки развязала бы. Дети? Ну, с неделю побыли бы с бабками Усолья и отвыкли бы от Ольги. Неужели сама не поймет?» — злился Степан.
А тут и случай представился. Пошла бабья бригада на лов наваги. Не посмотрели на непогоду. На шторм, разыгравшийся на море. Посчитали, что на реке — безопасно. Мужики звали женщин домой. Но те не пошли. И остались у пробитых лунок.
Не сразу заметили они, как поднятая штормом морская вода хлынула в реку и пошла поверх льда, заливая снег. Лед затрещал. От берега до берега метров триста. Женщины были на середине реки. Вода подступила сразу, со всех сторон, проваливая под ногами лед, захлестывая сапоги. Бабы гурьбой бросились к берегу. Ольга, испугавшись, следила, чтоб ни одна не отстала, провалилась под лед, чтоб никого не унесло в лунку на донный лед. Все успели. И только она не углядела, попала в лунку, как в ловушку. С головой окунулась в холодную воду.
— Бабы! Ольга тонет! — послышался чей-то визгливый крик. Степан вначале вздохнул облегченно:
— Вот и развяжет судьба чужой узелок… — И вдруг страшно стало. Представились глаза детей, осиротевший дом.
Он мигом оказался на берегу. Сбросил сапоги, телогрейку. Бабы уже не было видно. Лишь волосы из- под льда указывали, куда затягивало течение Ольгу. Степан нырнул. Ухватил за волосы и резко, сильно дернул на себя, вырвал бабу из ловушки, поднял головой вверх. Он сам приволок Ольгу домой. Раздел, растер, укрыл всеми одеялами. Поил чаем. Не забыл приложить к пяткам бутылки с горячей водой.
— Жива. Слава Богу! Успел! Но приведись на секунду опоздать и не было бы ее теперь с нами, — трясло Степана от запоздалого страха.
— Степка! Это как же удалось тебе меня вытащить? Уж считай, на том свете была! Выходит, жаль стало? — клацала женщина зубами о края чашки с чаем.
— Как и положено! Контра партейку вытащила! Видишь, ты меня и впрямь перековала на свой лад. Скоро под гимн вставать научусь, — чертыхнулся Степан и добавил смеясь:
— Желающих спасти тебя много бы сыскалось. Но ведь и переманить могли. Из-под носа увести.
— А ты бы жалел?
— Дети бы ревели. Им во второй раз сиротеть тяжело. И хотя ты птица вольная, добро твое помню, что нас в лихую минуту не бросила. Сердце поимела.
— Все дети, да люди. На всех оглядываешься. О себе то ли
сказать боишься, то ли ответить нечего, — обиделась Ольга впервые не на убеждения, на скрытность Степана.
— А ты чего, про любовь услышать хотела? Что жить без тебя не могу. Так сама знаешь, брехня это! Сумел бы! Может и хуже, но не пропали б. Вот и верь услышанному. Я сказок не сочиняю. И сам в них не верю. И тебе говорю, хочешь — живи, нет — дорогу не загорожу. Навязываться не стану. Пока дети малы. Чуть поднимутся, ни ты, ни я не нужны им будем. Поневоле разбежимся. Разные мы с тобой, Ольга. Хотя, по-человечески, жаль тебя. И есть за что уважать. Но любить можно бабу. Ты же, только видимость. Слишком идейная. Будто из газеты вырезанная. Скучная, как радио. С той разницей, что его выключить можно и брехуна не видать. Зато и материть его можно сколько угодно. И никто за это не осудит и срок ссылки не прибавит. А с тобой, говори и оглядывайся. Кто знает, чего от тебя ждать в неровен час, — признался Степан.
— Вон оно как. Значит, все это время ты во мне стукачку видел? — перестала улыбаться Ольга и, встав с постели, поспешно засобиралась.
— Ты куда? Что тебе в голову стукнуло? Какая моча? — удивленно остановился перед нею Степан.
— Ухожу я, Степа. Спасибо за честность твою. Да и поделом мне. Не надо было мне в твою семью приходить. Разные слишком мы. Извини, что помешала…
— Уймись, дура! Оклемайся для начала. А уж потом, беги! Держать не стану.
— Да уж спасибо за заботу. Обойдусь, — спешила Ольга, чтоб не разреветься на глазах у Степана.
— Я тебе говорю! Остановись! Иначе поколочу! Приди в себя. Сам помогу собраться и провод куда укажешь.
Ольга онемела от злобы. Столько сил вложила в этот дом! А этот — огрызок от мужика, вместо доброго слова, поколотить грозит, а на будущее — свою помощь, чтоб выставить ее.
Баба бросала в чемодан уцелевшее бельишко. Влезла в брюки. И едва, потянулась за курткой, Степан вырвал из рук, хлестнул наотмашь. Не больно. Но Ольгу это оскорбило. Она оттолкнула Степана, влепила пощечину.
Мужик словно отрезвел. Отступил на шаг. Спросил сухо:
— Тебе есть куда идти?
— Не пропаду. Найду себе место. Лучше под лодкой жить, чем с тобой под одной крышей, хамло
