белее снега.
Женька с Николаем вышли во двор. Сняли рубашки, плескались под рукомойником вдоволь.
—
Коль! А твоя, едрена мать, как антоновское яблоко! Из тех, кто с возрастом не стареет, лишь краше становится! Редкий типаж! Но крепкая баба! Уж если эта, озлясь, коромыслом хватит, хребет в щепки разнесет. Коли удержать вздумает, из ее рук не вырвешься. Это точно! От такой только в деревянном костюме на погост слинять можно. Но такое для дураков! — вздохнул Женька, с тоской глянув на фуру.
—
Пошли в дом! — позвал Николай.
—
Дядь Миколай! А вы пироги сдалеку почуяли? Бабуля вчера испекла! Как раз ваши любимые — с малиной! — смеялась Ленка, уверенная в том, что все гости в дом собираются на запах бабкиных пирогов.
—
Пошли за телевизором! — позвал Николай Женьку.
У Ленки глаза загорелись.
—
Миколай телик привез! — закричала от радости, разбудив малышку. Та захныкала.
Александр молча смотрел, слушал, понимая, что гости, приехавшие в дом, давно знакомы с женщинами. Иногда они говорили при нем о Николае. Жалели, что уехал человек неведомо куда. Коли не пишет, значит, худо ему. Нечем хвалиться и порадовать. А горестей и без чужих хватает у каждого.
Стешка очень редко называла это имя. Зато Варвара часто, особо в первый год, подходила к окну, откуда хорошо просматривалась дорога из деревни. Все вздыхала, кого-то высматривала, ждала. Иногда молилась за неведомого Николая, прося Господа послать тому здоровья и сил.
«Спаси и сохрани его!» — слышал Александр.
И удивлялся теще. Но подтрунивать не решался, зная крутой нрав Варвары. Она не воспринимала шуток, касающихся ее личной жизни, о какой всегда умалчивала.
Лишь иногда видел человек, как Стешка с Варварой сядут передохнуть в огороде. Мать опечалится, понурит голову, дочь обнимет ее, утешает. Может, как раз о Николае говорили они?
—
Это вам! На память! — принесли гости телевизор. Ленка вокруг него запрыгала козленком.
Сколько мечтала, сколько слышала о нем. У бабкиных знакомых в деревне видела. А на свой у взрослых все не было денег.
—
Мультики хочу! — схватила за руку Николая. Но бабка тут же загнала в спальню, прикрикнув строго. Девчонке до слез обидно. Но попробуй ослушаться? Бабка капризов не признает. И наказать сумеет. Не возьмет на печку, не расскажет сказку. А Ленке так хочется хоть краем глаза увидеть, как взрослые включат телевизор. Она тихо приоткрывает двери. Смотрит в щель. Но что это? Никто и не собирается включать телик! Почему он так же сиротливо стоит на полу с черной, пустой мордой и молчит, если Ленка ждет, когда же он оживет? А бабка с Николаем и не думают его включать. Сидят на диване, говорят тихо, двери закрыли, чтоб никто не слышал их. Но от Ленки не посекретничать. Та, ухо к щелке, затаилась, слушает.
—
Не могу я так, Миколай! Забери свой киношник. Без него проживем. Дорогая вещь. Чем тебе возмещу его?
—
Ты мне жизнь спасла! О чем говоришь? Разве этим рассчитаюсь? По гроб перед тобой в долгу.
—
Закинь! Сколько подсобил! Мы помним. Это — уже лишнее. Не мучь, не согласна я! Не возьму. Такое нынче и родне не дарят! И у тебя деньги не лишние. Небось ноги об их не вытираешь. А и мы не нищие. Не побираемся. Насобираем, купим себе сами.
«Когда купите? Вон сколько собираетесь и все никак не получается. Сколько мультиков пропустили. А теперь, когда сам Миколай принес, брать не хочешь. Совсем меня не любишь!» — сопнула Ленка обиженно и глубже спряталась за дверь, чтоб ее не приметили.
—
Я
уже купил его. Не везти же обратно в магазин! Прими на память от меня! — просил Николай.
—
Мы тебя и без того всегда помним. И вспоминаем добром. А эта штука — обидная! Выходит, что взяли тебя из выгоды. Наверное, обдиралами нас считаешь.
—
О чем ты, Варя? Если б так, не заехал бы!
—
Тогда унеси с глаз моих. Забидел за что?
—
Не тебе, детям привез!
—
Они— мои внуки!
—
Помилуй! Хочу им приятное сделать!
—
Пока малы — не понимают. Взрастут, меня осудят. Не хочу! Всяк своей жизнью живет. И пониманье свое имеет.
—
Варя, не обижай. Отталкивают лишь руку врага! Разве таким меня считаешь?
—
Ворогов в дом не пущают. С ними не говорят.
—
Варь! Тебе подарки дарили когда-нибудь?
—
То как же? Вася, Стешка, Саня, Сережка. Но они свои… — глянула на Николая с укором.
И тот понял. Вздохнул. Но никак не мог решить свою судьбу. Боялся ошибиться, стать еще несчастнее, чем был. А хватит ли сил пережить новое крушение? Ведь и возраст, и силы уже не прежние.
Варвара сказала все и теперь, сжавшись в большой комок, ждала, понял ли ее Николай, что решит, что ответит?
—
Варюха!
Я
так много бит этой жизнью, что не только кому-то, самому себе не верю! Все от меня отвернулись и отказались. Все, кто был дорог и любим — предали! Наверно, проклял меня кто-то, что следом за мной зло стоит. И за все доброе — в благодарность горе получаю. Не могу и тебе это пожелать, разделить злую участь. Как и все, проклянешь день встречи. Я такого не хочу!
—
Что ты в этом смыслишь, Миколай! — глянула с укором, поняв отказ, и, вздохнув тяжко, встала, пошла на огород. Никому ничего не сказав. Там, в самом конце участка, стояла неприметная лавка. На ней отдыхала, заморившись, на ней плакала. О том никто не знал. Вот и теперь никто не найдет и не увидит. Никто не осудит ее…
«Столько ждала тебя! Ан и нонче отрекся. Чем не угодила? Чем забидела? Заявился, ясно солнышко! Думала, что навовсе возвернулся. Он же гостем пожаловал. На что бередишь душу? Ну на что прикатил сюда? Уж лучше б мимо пронесло тебя, чем вот так — в наказание мне!» — вытирала баба слезы.
Колька вышел из зала следом за Варварой и предложил Евгению:
—
Пошли покурим на дворе!
—
Ну что? Не склеилось? Отказала баба? — глянул Женька на Калягина. Тот молча курил, думал. — Ты хоть письма прочти! Ведь тебе они. Иль уж по пути! Тогда садись на коня и отчаливаем. Чего время тянуть? Баб не стоит уговаривать. Они лишь в разлуке понимают, что теряют, — толкнул локтем в бок.
Но Николай не слышал, он вскрыл первое письмо, побежал глазами по строчкам:
Вы читаете Подкидыш
