безответной была. Отец верх в семье держал. Всеми командовал и меня спозаранок, с шести лет в работу впряг. Чуть побежал я с мальчишками на речку, придет, выволокет из реки за ухо, всю дорогу до дома на его сапогах кувыркаюсь. Думал, когда-нибудь насмерть уложит. Но… Не повезло ему. Стоговал он сено вместе с дедом на лугу. Два старших брата с ними, тоже помогали. Оставалось пару копен закинуть, но поднялась гроза. И молния попала прямо в наш стог. В нем отец с дедом были. Там их и убило. Обоих разом и стог как спичка сгорел. Сено хорошо высохло. К нему не подступить. Вода далеко. Пока хлынул ливень, от стога ничего не осталось. Только два скелета. Их так и похоронили вместе, в одном гробу. Но дома никто особо не плакал. Даже на горе время не нашлось, надо было жить дальше. Вот и впряглись всей гурьбой, от стара до мала. Не заметили, как взрослеть стали. Так подросла и Настя, сестра моя. В невесты вышла. Приметил ее сын председателя колхоза и стал вкруг ней виться. Настя на него и не глядит. Он ее на покосе приловил, когда девка, сморившись, передохнуть легла. Другие на речку пошли ополоснуться. Сеструха и не ждала той беды. А я, ну как нарочно на той копне уснул. Очнулся от крика Насти. Она уже не своим голосом взвыла. Глядь, председателев выродок уже скрутил сеструху и залез на нее. Я как сиганул вниз и с вилами на борова попер. От злобы в глазах темно сделалось. Куда ему угодил — не увидел. Только свалил он с сестры мигом. А я ему вилами добавил. Он ни защититься, ни убежать не может, портки на коленках болтаются. Заорал, а я опять на него попер. Он и так весь в крови, а я от злобы помутился. В то время опороченная девка кому нужна? Вот так-то и вступился за сестру и за семью, Калекой оставил я того кобеля. Изувечил так, что мужское ему сгубил навсегда. Председатель все грозился убить меня за сына. Он у него единственным был. Ну, а мне свою сестру жалко. Так вот меня и отправили в колонию малолетних уголовников. Пять лет там отсидел. Вернулся, и через два года в армию забрали.
—
А как Настя? Неужели за нее не наказали?
—
Сеструха вышла замуж. Все было путем. Да при родах умерла. Уж лучше б не беременела. Разрыв какой-то получился. От потери крови померла. Рожала в деревне. Случись такое в городе, конечно, спасли б.
—
А ребенок жив остался?
—
Не повезло! Простыл вскоре. Следом за Настей ушел.
—
Бедный! Как не повезло тебе! Сколько горя с самого детства! — пожалела Варя и спросила:
—
Ты хоть в школе учился?
—
Варька, не с моим суконным рылом в господа лезть! В школу мы зимой ходили. Осенью и весной ни до занятий. Потом уж в армии, а раньше ее — в колонии научился кой чему. В армейке командиры говорили, что сгубила деревня меня, задавила способности, а они имелись хорошие. Я даже стихи сочинял, все про деревню, про мамку, про жизнь. Говорили, неплохо получалось, только шибко грустно. От моих стихов даже большие командиры плакали.
—
А твоя мать жива? — перебила Варя.
—
Нет. Померла три зимы назад. Не углядел, не сберег ее. Сама поехала
в
лес дров наготовить. Дерево спилила, оно, когда падало, придавило мать. Будь не одна, может, успели б спасти, а тут подмочь стало некому. Так и за гинула… А ведь сколько уговаривал ее перебраться ко мне в город, так нет, отказалась, не захотела с хозяйством расстаться. Трудягой была, не могла сидеть без дела. Так и померла от работы, — тяжело вздохнул Антон.
—
Тут у нас с ней еще оказия случилась. Воспретил сельсовет хлебом и зерном скотину кормить. Даже покосы нам обрезали в пользу колхозов, вынуждали весь скот с подворий извести. Ну, а жить как? Стали промышлять, кто во что горазд. Так то и я, с кучи обмолоченного зерна, прямо с тока, стер целый чувал зерна, запарил, дал корове, сыпанул курам, свиньям, а в тот лихой момент проверяющие нагрянули. Глянули в кормушки, акт составили на мать, хозяйство то ее! Я следом за ними в контору прибежал. Сказал, что мать ни при чем. Меня за жопу и опять на два пода посадили за вред и ущерб, причиненный государству. Так я и не понял, за что сидел? Сколько зерна всякий год в полях сгнивало, даже неубранное, не обмолоченное, и за это ни с кого не снимали шкуру. Я же пропасть не дал. Ведь и на току и на элеваторе, зерно горело и гнило тоннами. Я про это знал. Ну и что? Председатель колхоза за своего сына мстил мне много лет. Не пришел на собрание, лишали тринадцатой зарплаты. Не выдержал я и пошел в город. Понял, что в своей деревне нет жизни. Сгноят в тюрьме, или подстерегут где-нибудь в потемках с топором. Ведь сколько раз приходилось убегать от пьяных мужиков, какие
по бухой
за бутылку всю родню порубят. А я кто для них? Вот так то и приплелся в город с краюхой хлеба за пазухой и с десяткой в кармане. Враз на мебельную возник. Там глянули и хохот подняли, мол, тебе, деревня, чего здесь надо? Тут мастера, художники, а ты что есть? Проваливай отсюда! Нынче мастеров сокращают, потому что заказов нет! — вспоминал Антон.
—
А меня в колонии, где за председательского сына срок отбывал, научили кой чему. Конечно, шкафы и стенки я не делал, а вот табуретки, лавки, скамейки, столы и тумбочки наловчился делать сам. В той колонии мастером был дедок. Проворный, добрый человек, он ни на кого не орал, ни одного не обидел. И всегда говорил:
—
Я не буду заставлять вас работать и учиться ремеслу своему. Кто умней, тот поймет что каждое дело человека прокормит и в любую годину не оставит без куска хлеба…
—
Запомнил и перенял от дедочка все. Когда меня на мебельной осмеивать стали, ответил, что я на себя завсегда заработаю и другим подмогну не упасть с голодухи. Мужики аж офонарели заслышав такое, ушам не поверили. Заволокли в цех, мол, покажи, ка на что годен? Я не заробел. Жрать хотелось. И недолго думая, смастерил скамейку. Ох, и ладная она получилась. Вся ровная, белая, удобная, со спинкой, с ручками. А люди хохочут, мол, кому она нужна ежли стулья и кресла не берут нынче? Тут сторожиха с уборщицей подоспели на мое счастье. Глянули, понравилась им моя работа. И тут же запросили для себя, чтоб возле дома поставить. Потом и для баньки стребовали. Дедок- вахтер заказал скамейки и столик на кладбище к могиле жены. Я не гордый, ни от какого заказа не отказывался. И весь первый месяц даже ночевал в цехе. Когда ж получку дали, многие мне позавидовали. Я не меньше хваленых мастеров получил. И вскоре определился в общежитие. Уже через месяц заказами меня засыпали. Поверишь, до ночи работал, даже подсобника дали. Мои скамейки и лавки из- под рук хватали. Б детские сады и в больницы, в школы и парки, во всякие стадионы и даже в морги. Я еле успевал с заказами справляться. На обед время не хватало. Вот тогда и поприкусили языки мастера, зауважали. Куда там осмеивать меня, по имени с отчеством стали называть. Ну, а тут дедок-сторож меня-приглядел, понравился я ему чем-то. Он и позвал к себе в дом. Оно и понятно, тяжко жить одной душой старому человеку. Ну, мы с ним быстро сжились. Харчились вместе, вдвух в баньке парились, участок подняли. Я дом подремонтировал, выкопал колодец рядом с избой. Даже кур мы завели в сарае, дед за ними ходил и радовался. Так-то пять зим прошли, а на шестую захворал человек. Свой дом, вот этот, он отписал мне вскоре, в первую же зиму. Я на то и не глянул. А он когда совсем худо ему стало, подозвал и говорит:
—
Скоро я помру, Антон. Время мое пришло. Ты мне заместо сына был. Ни разу ничем не забидел. Об одном моя просьба будет, поставь возле могилы скамейку и стол, какие сам сделаешь. И крест смастери, не ставь на ноги мне тяжеленный памятник. Под крестом хочу лежать, уж ты не потребуй, постарайся для меня и я благословлю тебя в доме этом. Пусть он признает новым хозяином, даст здоровья и убережет от всех бед. Живи тут спокойно…
—
А через неделю помер. Сколько ж лет ему было? — спросила Варя.
—
Почти девяносто, без трех месяцев.
—
Хорошо пожил! Долго!
—
Он мне один всю родню заменил. Отца и деда, братьев и друзей. Один он был у меня. Жаль, что мало пожил, — посетовал человек. Я его никогда не забуду. Жаль, что боле таких не встречал.
—
Он бездетным был?
—
Его сын погиб. Уже после войны подорвался на мине. Вывозил лес с деляны и напоролся. Чему удивляться, в брянских лесах еще и теперь снаряды находят. Немцы минировали лес, сколько людей погибло, хотя много лет прошло. Старик мой своего сына до конца жизни оплакивал. И умирая, радовался, что смерть подарит долгожданную встречу с сыном. Я понимал, но как было жаль, что он уходит от меня навсегда. Мне и нынче кажется, что дед, пусть ни в этой жизни, а в прежней был мне
Вы читаете Полет над пропастью
