— Яша! Обними! А то совсем замерзла, ни кровинки не осталось в теле, все ты выпустил из меня! — а сама плачет горько. Он ее гонит, но Сюзанка за шею обхватила. Холодными руками намертво давит. Ну, кент кое-как вышвырнул ее из постели. А она раздухарилась и звенит:
:— Что, Косой урод, думаешь вытолкал из постели, так избавился от меня? Легко отделаться хочешь! Ты, чокнутый геморрой, все у меня отнял! Неужель думаешь, что останешься дышать без наказанья? Да не мечтай, паскудина облезлая! Я не только кровь из тебя по капле выпью, а и душу вымотаю в куски! Не слинять тебе от меня! На земле и под землей достану! Свою разборку сделаю! За все разом отомщу!
— Во сучара! Еще гонорится, падла гниложопая! Мало ей вломили, облезлой макаке!
— Вовсе опухла! С крышей не дружит лярва! — возмутились крутые.
— Самое досадное, что прищучить ее Теперь нельзя. Жмуриха она!
— Так Косой звенел, будто она, эта стерва, все время к нему возникала и гонорилась, поднимала на всех нас хвост. Не только Косому, всем нам разборкой грозила!
— Кишка тонка!
— Куда ей простигонке нас достать! — смеялись крутые, не поверив в обещание Сюзаны.
Из ресторана они ушли поздно, всей гурьбой. Несмотря на выпитое, крепко держались на ногах, обсуждали по пути, кого тряхнут в ближайшие дни. Договорились все вместе собраться завтра вечером и обговорить, решить все конкретно.
А на следующий день весь город узнал о смерти самого жестокого из рэкетиров, по кличке Дед. Эту кликуху он получил еще в армии за садизм и измывательства над новобранцами. Он сам придумывал пытки для салаг. Дед испытывал истинное наслаждение при виде крови и мучений. После пяти лет дезбата он вернулся в Нальчик, и тут же его взяли в банду.
— Дед накрылся?
— Как? Кто его вырубил? — не верили крутые.
— Базар! Дед еще всех нас передышит!
— Его мать трехнула. Не верите, сами звоните! — предложил Пятак.
Вскоре вся банда заявилась в дом, где жил Дед.
— Сыночки! Как вас много у него! Что ж вы в лихую минуту одного оставили? — упрекнула ребят пожилая женщина, вытирая лицо линялым фартуком. Слезы текли ручьями. Женщина не могла справиться с собой и отвечала сквозь рыдания:
— Он как ушел из дома вчерась, так и не воротилси. Я его, родимого, все в окно глядела. Ждала, чтоб вместях повечерять. Ну не дождалась, подумала, можа у какой девки застрял. А утром с ранья дворничиха в дверь колотится как глумная и блажит:
— Беги! Твово сына с канализационного люка выволокли! Задохся там вконец!
— А люк в шаге от дома. Открытым оказался. Сынок по потемках в его угодил. И захлебнулся насмерть. Не выбралси, сил не хватило. Може ударилси и сознанья не стало. Его когда подняли, он весь распух. Лицо почернело. Жуть единая как тяжко помер! — голосила старая, жалея сына, заодно и свою осиротевшую старость.
А по городу новые слухи поползли:
— Не сам Дед упал в канализацию. Кто-то его столкнул.
— Не просто спихнули, а в начале придушили.
— Кого? Деда? Не родился еще тот медведь…
— А может те, над кем в армии изгалялся, свели с ним счеты за прежние обиды, — предполагали горожане.
— Так сколько лет прошло? Нешто помнили?
— Только доброе быстро забывается. Зло до смерти помнится. Бот и оторвались на нем. Не все Деду над людьми измываться. Нашелся и на него капкан! — злорадствовали горожане.
— Матери Деда крутые дали денег, а похороны и поминки взяли на себя.
Старушка, спешно спрятав деньги, вскоре успокоилась. Позвала на чай закадычную подругу дворничиху, и старухи разговорились по душам:
— А че ревешь, Петровна? Нынче сама станешь жить. Нихто матом не облает, ить кем только тебя не лаял твой непутяга! Барбос, а не человек, прости меня, Господи, грешную! Неможно ругать покойного, но этому во след доброго слова не находится. Ему бы вкалывать, так чем он занимался? Бандитничал!
— Не брали его никуда, по нервам болел!
— А на водку нервов хватало?
— Все мужики едины! — выгораживала сына.
— Закинь, Петровна, защищать анчихриста! Помнишь, зимой тебя на улицу выкинул через окно. В едином халате, босиком. Хорошо, что первый этаж, так не убилась. Я ж тебя взяла. А за что? Ругала козла за дело. Так ему и надо! Нынче заживешь сама, барыней! Еще и старика тебе сыщем, чтоб веселей жилось, — смеялась дворничиха.
— Это с тех, что на улицах валяются, и ты их сметаешь в кучи? Не надобно таких… Сама жить стану. Уж сколько от сына натерпелась, никого больше не хочу. Единое жаль, жизни не видя ушел, — всхлипнула мать. А к вечеру, прибрав в доме, тихо порадовалась, что не вломится в двери пьяный сын, не потребует деньги, не станет швырять в нее тарелки и орать до утра, что сообразит из нее пугало для двора, а дом пропьет и уйдет к друзьям.
— Сынок! Мы токмо друг у дружки, боле никого с родни вкруг нас нету. За что забижаешь? Сколько мне осталось? Погоди малость, сама помру, еще наживешься один, — говорила сыну утром. Тот хмурился, уходил из дома, громко хлопнув дверью. Вечером все повторялось сначала.
Дед был рэкетиром не только в городе, а и у себя дома. Деньги никогда не задерживались в его руках. Их он пропивал вместе с кентами и проститутками. Он никогда не помнил, сколько их было и с кем их проквасил. Дед никого в своей жизни не жалел и не любил. К единственной Сюзанке питал слабость. Но она всегда высмеивала, называла мухомором, старой плесенью и паутиной с жопы пидера. Это бесило больше всего, и Дед ждал своего часа, когда сможет овладеть девкой, а потом измучить ее, истерзать до бессознания и воя. Но возле нее увивалось слишком много хахалей, средь них были и крутые. Они не дали бы девку в обиду, и Дед ждал свой час, сцепив зубы до боли. И он настал, когда Яша вместе с другими позвал Деда, сказав коротко и жестко:
— Отваливаем мочить Сюзанку! Достала профура! Нынче уроем…
Дед стонал от удовольствия, выкручивая и выламывая ноги, руки девки. Вот он поднял ее вверх ногами, крутнул в воздухе и ударил головой об асфальт. Сюзанка взвыла от боли.
— Ну, что «метелка», помнишь, как меня забрызгивала? — хватал грудь девки в жесткую пятерню и крутил, щипал, бил девку как дюжего мужика. Слюни наслаждения текли по подбородку. Он даже мертвую не оставил в покое и топтался по ней ногами, хохоча и радуясь.
…Мертвая… В том Дед убедился лично и был нимало огорчен тому, что все так быстро закончилось. У него лишь ненадолго поднялось настроение. А потом он снова впал в хандру.
В ту ночь, возвращаясь вместе с кентами из ресторана, Дед шел посередине тротуара. Навстречу ему, ну как назло, не попался ни один прохожий.
— Ну и судьбина-сука! Даже побазлать не с кем. Некому рыло на жопу свернуть. Иль все урылись? Иль я на погосте? Эй, вы! Нарисуйтесь, кто живой?
И вдруг от стены многоэтажки отделилась чья-то тень и пошла навстречу крутому, не робея, не сворачивая.
— Эй, Дед! Сучий выкидыш! Чего базаришь в спящем городе? Ты со мной побазлай, гнилая задница мартышки! Иль только с бабами выходишь на разборки! Ты теперь попробуй справиться со мной, припадочный козел! — вышла из тени, откинула с лица пряди волос, и Дед увидел Сюзану.
— Ты?! Откуда свалилась? — почувствовал, как стал трезветь.
— Теперь мое время настало! Иль забыл про свой должок? Иль размечтался, что все простится тебе на халяву? Чего мослы дрожат, иль страшно стало? Шурши за мной жертва дурной ночи, блевотина бухой бомжихи! Или слабо выдержать мою разборку, старый мудило? — подошла так близко, что крутой ощутил запах тлена, гнили и сырости.
— Вали прочь, потаскуха! — крикнул мужик и сунул руку в карман за ножом и, не нащупав его, почувствовал сильный удар в висок, он отлетел к стене дома. Едва встал, его ударили снова. Он летел
