Тонкий лед

Мария Тарасовна, поджав губы, ушла на кухню, по­звав за собой зятя. Они пили чай, тихо переговарива­лись, ожидая Олю. Что ей написала мать? Но девчон­ка не торопилась. Из ее комнаты не доносилось ни звука. Лишь к вечеру она вышла в зал задумчивая. Оглядела обоих и сказала:

—  

Ну, вот и все решается само собой.

—  

Ты это об чем? — не поняла Мария Тарасовна.

Егор отошел к окну, смотрел на улицу, людей, про­ходивших мимо. Он понял все, едва глянул на дочь. Слова стали лишними.

Но Ольга не поняла, не почувствовала. Ведь са­мые безжалостные из всех — это родные люди. Толь­ко они, зная самые больные места, бьют по ним, не щадя, без промаха.

—  

Вобщем, я решила и уезжаю к ней. Конечно, на­совсем. Постараюсь не возвращаться. И если вы хоть немного желаете мне добра, то препятствовать не бу­дете. Я устала жить в нищете. У меня всего в обрез. И мне хочется стать врачом как мама, а у тебя нет денег, чтобы оплачивать учебу. Да и как пойду на за­нятия в институт вот в таком тряпье? Теперь даже чучело лучше одевают. Может, в ваше время горди­лись честностью, порядочностью, зато теперь таких называют лохами, отморозками. Вы вконец отстали от жизни и дышите как пещерные ископаемые. Огляди­тесь, потоп давно прошел! Вы не только в другом веке, но и в иной эре!

—  

А можешь без насмешек, сопливый змееныш? — не выдержал Егор и повернулся лицом к дочери, за­метно побледнев.— Здесь, в нашей семье, никто нико­го не удерживает силой. Хочешь к матери, поезжай! Но не смей унижать нас с бабулей. Не за что! Мы делили все поровну, хлеб и тепло. В том ты не знала отказа. Одно не смогли вставить — совесть, а может, душу. Только жизнь штука скользкая, погоди хвост под­нимать. Неровен час за него поймают, а я уже не при­му, потому как предавшая однажды способна на лю­бую подлость, потому что нет добра в твоем сердце. Впрочем, чему удивляться, яблоко от яблони недалеко падает...

— 

А что про меня Тамарка пишет? — словно про­снулась Мария Тарасовна.

—  

Привет передала! — ответила Ольга сипло.

—  

И все? — потекли по щекам женщины слезы. Уж как старалась их сдержать, но не вышло.— Иль она загодя схоронила меня? Это как же так? Ровно бар­боску кидаете? Куда мне деваться, коль свои кровные отворотились? Кто я Егору нынче? Вы о том подума­ли, две бесстыжие? Ведь я ради вас свой дом про­дала, думала, что в семье до гроба останусь. А вы так-то? Негодяйки!

—  

Я при чем? Мама о твоем переезде словом не обмолвилась. Не могу самовольно за нее решать. Да и билет теперь в крутую копейку обходится. Если бы­ли б у меня свои деньги, вопросов не возникло!

—  

О чем спорите? Опять деньги? Ну, могу одол­жить у своих тебе на билет, но тебя там не ждут. Иначе позвала бы! Не злись, мать, ты там лишняя, а почему, мы оба понимаем. Нового зятя станешь со мною срав­нивать, а те сравнения, чую, не в его пользу. Вот и от­секла заранее, чтоб никого не злить. Ведь вот заметь, она зовет, а он отмалчивается. Такое не с добра, что­бы потом к нему претензий не было. Тамарке есть чем упрекнуть Ольгу, мол, сразу со мною ехать отказалась, потом с отцом не ужилась, уехала, теперь в моей се­мье не по кайфу, мол, не пора ли к себе присмотреть­ся? С тобой такой разговор не получится. Ты — взрос­лый человек и сможешь дать отпор за себя, сказав всю правду Ты на это имеешь право, а потому тебя боятся. Не зовут, чтоб новый муж, задумавшись, саму не выкинул.

—  

Егор, милый, но ведь она—дочь мне!

—  

Мне ли о том не знать? Но разве я за все годы хоть раз упрекнул Вас Тамарой?

—  

Нет. Грех говорить лишнее! — вытерла слезы со щек.

— 

Так чего плачешь, мам? Иль невтерпеж к Та­марке? Соскучилась по ней?

—  

Отвыкла от нее, Егорушка! Ведь за все годы ни единого письма не прислала. За правду обиделась. А мне каково? Пусть ее судьба накажет в старости моей долей. Мыслимо ли родную мать на кобеля про­менять?

—  

Хватит о ней! Я понимаю, не сладко ей прихо­дится. Что поделаешь? Сама решилась. Дочь удержи­вать не могу. Она — наш общий ребенок, а Вас не от­дам. Все потому, что Тамара легко согласилась на раз­луку с Вами, а я привык и прикипел к Вам как к своей родной и кровной. Живите у меня. Уж какой есть, нам не привыкать друг к другу,— улыбнулся Платонов теще.

—  

Я через два месяца получу аттестат. Закончу школу и уеду. Может, вы разрешите мне это время пожить с вами? Все ж родня как никак! — усмехнулась Ольга, оглядев отца и бабку.

—  

Живи! Тебя не гонят, наоборот, пытаюсь образу­мить! — отозвался человек и в сердце вспыхнула сла­бая надежда.

—  

Оставайся, мы — не звери! У тебя еще есть вре­мя все обдумать. Спроси свое сердце. Оно тебе под­скажет разумное! —ответила Мария Тарасовна, вздох­нув тяжко.

Узнав о желании дочери уехать к матери, Платонов поскучнел. Он стал задумчивым, молчаливым. «Ну, по­чему от меня все бегут? Ушла Тамара, теперь Ольга собирается покинуть. Одна лишь теща остается. Да и та, потому что не зовут. Как и я, никому и нигде не нужна! Неужели все из- за нехватки денег? Но Тамара не из нужды сбежала. Я ее не устраивал. Скучный, однообразный, не умел ее веселить. До того мне было? Побыла б сама в моей шкуре хоть неделю, не только о веселье, свое имя забыла б»,—думал о своем че­ловек, пододвигая к себе стопу писем, которую нужно было проверить до вечера.

«Мамочка! Как не хватает тебя! Просто сил нет ни­каких! Мы с папкой разрываемся на части, а дел не убывает. Но скоро каникулы на все лето, не надо бу­дет ходить в школу. Все станет легче. А ты не беспо­койся, огород мы посадили. Все у нас будет. Картоха хорошо взошла. Уже и морковка, и свекла появляются, укроп и петрушка проклюнулись, поэтому не пережи­вай, все дома в порядке. Телушка наша, что зимой народилась, вместе со стадом ходит на пастбище. Корова всегда с ней рядом. Никуда одну не отпускает от себя. А вот свиньи промежду собой часто дерутся. Куры цыплят высиживают. Папка в этот раз трех клу­шек посадил. Хочет побольше кур к зиме. Он говорит, что ты к снегу должна домой воротиться. Потому зиму все ждем. Каждый день в окно глядим: не пропустить бы снег, скорее бы тебя увидеть. А то лицо твое стали забывать, так долго тебя нет с нами. Никто нас не гладит по макухам на ночь, не зовет цветочками и ла­сточками, не скажет, что мы — красавицы. А так хочет­ся услышать это снова! Знаешь, если б можно было, я пехом бы к тебе пришла и уговорила б дядьку, злого сторожа, отпустить тебя домой, к нам. Ну, разве это взаправду можно, что за мешок комбикорма от нас забрали так надолго! Ведь в совхозе все воруют. Кто что может. Мы все знаем, но почему только тебя уви­ дели и отправили в тюрьму одну за всех?..»

Егор отодвинул письмо, отчетливо представил кре­стьянский дом. В темном окне, прилипнув всеми коно­пушками к стеклу, детские лица смотрят на дорогу, ждут мать. Они ее любят. Может, пока малы?

«...Мамка, а меня Серега лупит. Скажи ему, чтоб не дрался! Не то я тоже сопли гаду расквашу! Вчера мы с ним в городе продавали газеты, и у меня получилось на пять рублей выручки больше. Он их у меня отнял. Еще и накостылял. Я папке пожалился, он велел са­мим разобраться. А как, если Серега на целую голову и три года старше? Я покуда не могу одолеть, зато когда вырасту, выкину его из дома насовсем...»

«Еще один домашний тиран растет»,— подумал Егор и отодвинул письмо. О своем задумался.

Вчера приметил, что Ольга стала готовиться в до­рогу. Вытащила с антресолей чемоданы, протерла их от пыли и начала укладывать в них свои вещички.

Егор случайно открыл дверь в ее комнату, хотел пожелать дочке спокойной ночи, а, увидев сборы, по­нял, что скоро придется смириться с отъездом и ска­зать последнее слово «прощай».