морщиться.
Корова задрала хвост и не успел Владимир отскочить, как брюки и ботинки его насквозь мочой пропитались.
— Курва облезлая! — ругнулся поселенец и только шаг сделал — попал ногой в сточную канаву. По щиколотку в навоз влез.
Где-то рядом бабий голос смехом зашелся.
— Ты что? Навоз от дорожки не отличил?
— Эй! Бабы! Спасай! Тут мужик в говне тонет! — крикнули рядом.
— В чьем? — послышалось неподалеку.
И не успел поселенец глазом моргнуть, как около него доярки собрались. Толстая, старая баба сочувственно головой качала:
— Угораздило эдак! До шеи весь перепачкался.
— Говно к говну липнет, — рассмеялась вторая, конопатая, пухлая бабенка.
— Ох! Скорей иди отмойся, — потащила Владимира к бочке с водой рыжеволосая, громадная доярка. И, вытряхнув поселенца из телогрейки, быстро очистила ее. Поворачивая его самого во все стороны, счищала с брюк налипший навоз.
— Ты не робей. Не гляди, что языкатые. С коровами о чем говорить? А друг с дружкой — никто не уступит. Вот и тебе досталось. А ты чей будешь? Что к нам занесло? Кто ты? — засыпала она вопросами поселенца.
— Скотником к вам пришел. Работать буду.
— Вот и хорошо. Помощник, значит. А звать тебя как?
— Владимир.
— С семьей?
— Один я.
— А кто ж тебя послал к нам?
— Заведующий Емельяныч.
— Где живешь?
— Сам не знаю. Что дадут.
— Эй! Бабы! Это же скотник, новенький! Идите знакомиться! — крикнула баба.
— Пусть подождет. Управимся вот тут!
— Успеем!
— Невелик начальник — прыщ на заднице.
— А чего знакомиться?
— Ладно, ну их! Возьми-ка лопату. Почисти стойла. — Помоги сено разнести. Так-то оно лучше будет. А управимся с дойкой — познакомимся, — сказала баба и ушла на другой конец фермы.
— Дикарки какие-то! Впервые в глаза человека видят и тут же осмеять норовят. Эх, деревня- лаптежница, — досадливо крутит головой поселенец.
Лопата выскальзывает из рук. Три стойла почистил, а устал. Владимир взялся чистить стойла напротив. В темноте не увидел доярку, сидевшую у коровы. Задел лопатой скамейку, на какой сидела баба. Та упала с грохотом. Выронила подойник. Корова шарахнулась в сторону.
— Прислали недоделка! Своих таких полно! Так и этот! Слепая задница!
— Чего орешь? Дура! — не стерпел поселенец.
— Кто дура?
— Ты! Кто ж еще?
— Ладно. Посмотрим, — поджала доярка губы и… запомнила.
Когда поселенец заканчивал чистить стойла, зашел Емельяныч.
— О! Уже работаешь? Молодец!
— Кого ты прислал, Емельяныч? — подошла к нему доярка.
— Скотника прислал.
— Он же пьяный. Меня обозвал. Вон бабы слышали. Убирай его от нас!
— Не слушай ты ее, малахольную, Емельяныч! Она сама его тут облаяла. Ну задел ее человек нечаянно. Она и заорала — вступилась за поселенца старуха.
— Это я малахольная?
— Ты! Брехунья!
— А ты — старая потаскуха!
— Эй! Бабы! Тихо! Не то обоим сейчас поддам. Ну, замолчите!
— Чего рот затыкаешь? Неспроста ее в передовики тянешь! Знать тоже у нее бываешь?
— Да заглохни, ты! — оттолкнул ее поселенец от Емельяныча. Старуха, вытирая фартуком глаза, молча отошла к своим коровам.
— Не буду я этой помогать, — указал Трубочист на горластую доярку — свою обидчицу.
Та насторожилась.
— А что, я за тебя за ее коровами ходить буду? Коровы при чем? Тебя ж никто не заставляет за дояркой ухаживать! — перебил Емельяныч.
— Еще чего! Это ж черт в юбке.
— А скотина не должна за нее ответ держать.
— Ладно. Хрен с ней, — сплюнул поселенец. И пошел разносить сено.
Когда доярки заканчивали дойку, поселенец уже накормил, напоил коров. Положил на подстилку солому и стал ждать, когда Емельяныч закончит принимать молоко у доярок. Те, сняв халаты, мыли руки. Собирались расходиться по домам.
— Как зовут тебя? — спросила поселенца старая доярка. Все бабы оглянулись на Трубочиста.
— Владимир.
— Ты б молока попил. Устал наверное. С нами тут не то живой человек, бес не сладит. Но ты не обращай внимания. Попей-ка вот молока. У моей Зорьки — самое хорошее, — взялась она за подойник.
— Хлеб есть у кого, бабы? — спросила старуха.
— Есть, — достала из сумки буханку хлеба та, которая приводила поселенца в порядок.
— Ешь. Володя. Не обращай на нас внимания, — подвинула она поселенцу громадную кружку молока и ломоть хлеба.
Поселенец ел с жадностью.
— Так, значит, работать мы начинаем с шести утра. Это первая утренняя дойка. Она заканчивается в восемь утра. Потом вторая дойка. В двенадцать дня. До двух. Потом в шесть вечера. И до восьми. На твоем попечении двести коров. Понял? — глянул на поселенца Емельяныч.
— Понятно.
— Так вот. Очистка, кормежка— это твое. На твоих плечах висеть будет. Кроме того, у нас есть десять быков. За ними тоже ты будешь смотреть. Но это с завтрашнего дня. Сегодня там без тебя все сделают. И еще знай: опаздывать на работу у нас нельзя. Прогуливать и тем более. Мы за это строго наказываем.
— Этого не будет, — сказал поселенец.
— Посмотрим, — и, повернувшись к дояркам, Емельяныч спросил: — Сегодня все довольны скотником?
— Довольны. Хорошо помог.
— На целых полчаса раньше управились.
— Мужик он и есть мужик, — говорили доярки. И только одна стояла молча в стороне, поджав тонкие, покусанные губы и зло косилась на поселенца. Он и не думал, что так скоро обзаведется здесь врагом.
Прямо с фермы, повел его Емельяныч на жилье, как он говорил. Комнатушка оказалась маленькой, темной.
— Вот, пока здесь поживи. А там посмотрим. Завтра под аванс денег выпишем, купи, что тебе нужно. И живи на здоровье.
Емельяныч вскоре ушел, а поселенец покрутив головой, в магазин пошел. Решил взять необходимое. Деньги имелись.
К ночи комнатка посветлела. Здесь уже прижалась к стенке раскладушка. Что ни говори — вдвое
