не весь мир видит во мне исключительного и потрясающего парня.
Мод возвращалась на улицу Мезьер все позднее. Не здоровалась и закрывалась в спальне. Кидала пальто на кровать, включала телевизор, цыкала, когда к ней обращались – кто? ну да, я обращался, – не пропускала ни единого слова в сводках погоды. Она часами сидела в ванной с дамскими журналами, к которым еще месяц назад даже не притрагивалась.
Когда меня это доставало, я выходил пройтись. На улице было время хозяев с собаками. На обратном пути приходилось обходить какашки на асфальте. Я заходил в кафе и заказывал кружку пива у стойки. Там были другие парни вроде меня, парни, поругавшиеся с женами или с которыми жены больше не разговаривали. Эти крики или это молчание, в конце концов, сделались невыносимыми. Они выглядели старше меня, но что я мог об этом знать? Может, мне просто так казалось. Может, я выглядел так же, как и они, со своей полупустой кружкой уже теплого пива, с выражением катастрофы на лице. Мне так не хотелось походить на них, но я уже был на пути к этому. Я выключал мобильный, что не мешало мне включать его каждые пять минут и проверять голосовую почту на случай, если Мод звонила. Но нет, ничего. Я снова шел на улицу. Париж был совсем невзрачным. Все, что раньше привлекало меня в этом городе, теперь не производило никакого впечатления. Такси своими оранжевыми огоньками показывали, что они заняты. Свет в окнах вторых этажей, где можно было различить женщину в черном платье, стоявшую спиной к окну. Автобусные остановки с киноафишами. Двери в подъезды теперь закрыты на кодовые замки. Форт-Нокс[58] в каждом доме. Ни один телефон-автомат больше не принимал монетки. После закрытия магазинчика на Сен-Жермен не было больше газетного киоска. Мод как- то водила меня в итальянский ресторанчик, открывшийся на его месте. Она выбрала ветчину с пармезаном. Я был вынужден признать, что равиоли бесспорно хороши. Чего не скажешь о тирамису. В то время с ней мне нравилось все, и мне казалось, что и ей со мной тоже. Как же можно так заблуждаться! Она всегда упрекала меня за недостаток понимания психологии. Так и есть. Грёбаная психология.
Что она делала в это время? Звонила вам по межгороду? Который был час на Восточном побережье? Я все же не собирался потребовать у «Франс-Телеком» подробную распечатку, чтобы проконтролировать ее звонки. Что бы мне это дало? Я уже терял ее. Я привыкал к этой мысли. Я и пальцем не шевелил. Близилась полночь. Я был голоден. Большинство бистро уже не обслуживали у стойки. Приходилось садиться за столик перед сэндвичем, густо намазанным теплым сливочным маслом. Я не съедал и четверти. Хотелось писать. Я спускался по лестнице. Кто-то говорил по телефону среди запахов мочи и аммиака. Вот таким был Париж в девяностые. Я останавливался у витрин книжных магазинов. Кинотеатры выплевывали последних зрителей. Французские фильмы рассказывали фекально-блевотные истории. У актрис были рожи горничных. Я был не в лучшей форме. Я возвращался, стараясь не шуметь. Полоска света просачивалась из-под двери в спальню. Она гасла, как только я входил. Я устраивался в трусах и майке на диване в гостиной. Слушал уличный шум, потом погружался в гнусный сон без сновидений. Теперь моя жизнь сделалась такой, а я не знал, что это из-за вас. Но я выберусь из этого, вот увидите. Я выкарабкаюсь.
Поначалу я старался вернуть Мод. Я не знал, где она. У меня остался только номер ее мобильного. Я постоянно попадал на голосовую почту. Помню, она очень жаловалась на мобильные, в которых ничего не слышно. Она говорила: «Если он работает, то это ошибка». Где она жила в Париже? Устроит ли она у себя во дворе праздник в первый весенний день, как она обычно делала? Люди приходили с полудня до полуночи. Все приносили что-нибудь: шампанское, ветчину, цветы, что угодно. Накрывались импровизированные столы. Соседи немного ворчали для проформы. Все приветствовали друг друга издалека. Стаканы были пластиковые. Однажды пришла даже итальянская актриса, которая снималась у Феллини.
Где она? Она не взяла мебель. Я был так далек от истины. Я представлял себе просторную гостиную на правом берегу Сены, белые льняные шторы, автоответчик, стоящий прямо на паркете, гигантский телевизор. Она любила ходить босиком по полу. Сажала занозы. Устраивала из этого трагедии. Звоня ей на работу, приходилось оставлять сообщение, поскольку застать ее в офисе удавалось в одном случае из десяти. Ах, да, осмотры квартир. Нет четкого расписания. Ее деятельность всегда носила слегка таинственный характер.
Меня пригласили на большой ужин на авеню Марсо – один из тех ужинов, о которых провинциалы думают, что они еще существуют. Что я там забыл? Хозяин дома был выпускник Национальной школы администрации, которого только что назначили руководителем крупной фирмы. Он был моложе меня. Двойной подбородок, розовые рубашки и галстуки с рисунками животных. Приглашенные благоговейно внимали ему, за исключением его жены (Матильда, пятеро детей), которая крутила вокруг своей шеи нитку жемчуга. Женщин действительно раздражают лишь те мужчины, за которыми они давно замужем. Я наблюдал за тем, как эта красивая глупая рожа нахваливает Натали Саррот [59] и министра финансов, только что ушедшего в отставку. За четверть часа до полуночи я был дома.
Она должна была мне сниться. Мод? Почему Мод? Я желал ей всех возможных несчастий. Быть может, я просто боялся того,
Я перестал спать. Мои ночи превратились в долгие периоды полубеспамятства с чередой зажженных ламп, смятых газет, приоткрытых книг. Я просматривал вестерны в режиме перемотки. Я слегка устал. Пресытился – пожалуй, точнее.
В агентстве не прекращались собрания. Их называли «конференциями». Те, кто помоложе, говорили просто «конфы». Я завершил свою речь о преимуществах Нози-Бэ[60] перед Сейшелами. Заказчик поднялся, убежденный. Он продавал продукты из злаков. Нужно было опять засылать голых девиц на пляж, чтобы побуждать людей объедаться кукурузными хлопьями. Я зевнул. У меня больше не было идей. Американская манекенщица, которая должна была сниматься в ролике, поднялась со своего места, бросив:
– Bye,[61] так и быть, покажу свою попку.
Я окинул взглядом квартиру и напомнил себе, что все это мне не принадлежит. Целая куча специалистов советовала мне покупать. Было чистым безумием платить такую аренду. Я подошел к окну. На улице какой-то тип в ярком спортивном костюме занимался джоггингом. У него-то была физиономия человека, живущего в собственной квартире.
Богатые американки выходят замуж за европейских педерастов. Во всяком случае, я полагал, что чаще всего так бывает. Я с трудом представлял себе парижаночку, исчезающую в лапах семидесятилетнего нью-йоркца. Да, конечно, вы богач. Авторские права продолжают изливать золотой дождь.
С вами все давно ясно, но мне никак не удается возненавидеть ваши книги. Этой зимой их все переиздали в новом переводе. Я перечитал их, как дурак. Это по-прежнему здорово. Мне больно это говорить, но, черт возьми, как же вы были талантливы! Вы были высшей пробы.
Помню, как-то во время обеда в «Клозри» с одним издателем я сказал ему, что, несмотря ни на что, люблю писателей.
– Это потому что вам не приходится им платить, – ответил он мне.
Ваши книги! Поговорим о них. Хотите знать, докуда дошла Мод? До двенадцатой страницы. Она громко захлопнула «Страну сливочного мороженого» и сказала: «Дрочиловка для школьниц». Вас это удивляет? По ее версии, она, разумеется, проглатывала ваши сочинения от корки до корки, заучивала наизусть целые куски, идентифицировала себя с Дэйдр, сестрой Уоррена, которая намазывала себе на бутерброды хлорофилловую зубную пасту. Просто умора.
Я получил короткую записку от Мод. «Держи себя в руках». И все. Сначала я неправильно прочел и понял: «Держи
Осень прошла без каких-либо новых известий от Мод. Почему мы больше не встречались? Я был не настолько идиот, чтобы ответить: такова жизнь. Я снова был один. Состояние, к которому я уже утратил привычку.
