давались.
Но вот прозвенел звонок с урока, в классе остались только я и Ниила.
– Я так в жизни не сыграю, - угрюмо сказал Ниила.
Грегер отложил гитару.
– Ну-ка, вытяни ггуки! - скомандовал он.
Ниила вытянул руки. Грегер тоже вытянул свои, стал разглядывать пальцы.
– Считай!
Ниила стал считать. Шесть пальцев.
– А у тебя?
– Десять.
Что ж, у Грегера был свой взгляд на вещи.
Заметив, что мы интересуемся музыкой, Грегер разрешил нам играть на переменах. Ниила с округленными глазами стал щупать электрогитару, дивясь податливости ее струн. Я же первым делом схватил басуху. Она непривычно оттягивала плечо, словно маузер в кобуре. Затем я подключил оба усилителя. Ниила забеспокоился за свои пальцы - вдруг его током шарахнет через струны, что тогда? Я сказал, что шарахнуть не должно - струны ведь изолированы.
Вот стали играть. Мы были на седьмом небе, мы улетали - не беда, что выходила жуткая какофония. Зато можно сказать, что с этого дня наша музыка обрела плоть. Сначала самопальное 'бревно' в гараже, потом дребезжащая акустическая гитара, и вот теперь у нас в руках вещь. Лоснится лакированный бок, поблескивают хромированные колесики и кнопки, глухо ворчит динамик. Это было круто! Это было по- настоящему!
Нашей первой задачей было научиться выдерживать такт. Сначала поодиночке, это не так-то легко. Потом вместе - еще хлеще. Второй - сменить аккорд. Вместе. Не забывая про такт. И вернуться на прежний аккорд.
Кто сам играл, поймет меня. Уж сколько мы маялись, прежде чем у нас стало получаться хоть какое-то подобие музыки.
Грегер приходил послушать, давал дружеские советы. Самое ценное в нем - его олимпийское спокойствие. Как тогда на большой перемене, когда он учил нас одновременно брать первую ноту. Он считал и считал, но каждый раз мы начинали вразнобой - я на счет 'три', Ниила на счет 'четыре'. И вдруг получилось. В кои-то веки мы сыграли на счет 'четыре' - тогда Грегер сказал, что теперь надо начать на 'раз'. Второй. Тот, который считаешь про себя.
– Раз, два, три, четыре - (и-и!)
Ниила буркнул, что высшую математику он не проходил, - нельзя ли как-нибудь на пальцах объяснить. Тогда Грегер вытянул изувеченную руку и приказал Нииле сосчитать обрубки.
– Четыгге паггца тю-тю - моггчите, - дружелюбно пояснил Грегер. - Поднимаю боггшой - начали!
Вы не поверите, но это сработало. Первый раз в жизни мы заиграли одновременно. Даже сегодня, когда музыканты начинают отсчет, у меня перед глазами всплывает культя Грегера.
Мы вкалывали всю осень. Использовали любую свободную минутку. На переменах, в окнах, после уроков. И вот, как-то в обеденный перерыв, мы умудрились худо-бедно состряпать блюзовый аккомпанемент.
Грегер послушал и одобрительно кивнул:
– Так деггжать!
Открыл дверь. В класс робко вошел паренек, лицо мягкое, на лоб свисает длинный чуб. Паренек даже не взглянул на нас. Открыл продолговатый футляр, который тащил с собой. Внутри футляр был обит кровавым плюшем. Длинными гибкими пальцами незнакомец выудил красно-белую электрогитару, подключил ее к усилителю, добавил громкости. И под наш аккомпанемент выдал такое соло, что сердце заметалось в груди - то был вопль, исполненный скорби. Гитара звучала как-то по-особенному, мы такого не слышали - она хрипела, рычала, выла. Безутешно рыдала, как человек. Мальчик подкрутил что-то в коробочке, прикрепленной к гитаре - вой усилился. Еще соло. Клокочущее, режущее соло, гитара билась диким зверем, а играл-то, играл-то тринадцатилетний салабон. Пальцы летали по струнам, медиатор взрывался оглушительными каскадами звуков, ухо отказывалось слушать, мы впитывали музыку сердцем, телом, кожей. Вдруг парень сотворил нечто. Снял гитару, поднес ее к колонке, и гитара пошла, пошла играть сама собой - надрывно шептала, выла по-волчьи и пела флейтой одновременно. Я в жизни такого не видывал.
А паренек вдруг улыбнулся. Мягко так, по-девичьи. Откинул назад белобрысый чуб, выключил ток. Финские скулы, прозрачно-голубые глаза.
– Джими Хендрикс, - только и сказал он.
Мы раздвинули шторы. Толпа учеников, локоть к локтю, приклеилась сопатками к стеклу. Музыка, должно быть, прокатилась по всей школе.
Грегер мечтательно закатил глаза:
– Ну вот, бггатцы, это уже когге-что! Познакойтесь - это Хойгегги.
Мрачное предчувствие кольнуло меня - обернувшись к Нииле, я шепнул:
– Блин, как они его измудохают!
– Чё? - встрепенулся Грегер.
– Так, ничё.
.
Старшие классы - вот когда народ забыковал не на шутку. Паяльская Центральная школа по тем временам была настоящим зверинцем - не дай вам Бог хоть чем-то выделяться среди остальных. Конечно, со стороны могло показаться иначе. Заурядная поселковая школа. Всего-навсего две сотни голов. В коридорах тишь да гладь, да прямо-таки робкая покорность.
На самом же деле здесь промышляют хулиганы. Потихоньку забурев еще в средних классах, теперь они и вовсе расцвели буйным цветом. Виной тому, наверное, половое созревание. То ли хотелось им очень, то ли что-то сильно мешало жить.
Одни любили ставить синяки - зажмет тебя такой бык где-нибудь в темном углу и хрясь коленкой в ляжку или в мягкое место. Где больней. Ты оборачиваешься, твое лицо перекошено от боли, а он стоит и ухмыляется. А то спрячет в руке штопальную иглу, ты идешь, а он как ширнет тебя - игла проходит через одежду, вонзается глубоко под кожу. Другие любили бить костяшками в плечо, так что оно потом часами заходилось от боли.
Быки нутром чуяли жертву. Быстро вычисляли белых ворон, угнетали одиночек, мечтателей, отличников. Одной из таких жертв был Ханс, стеснительный парнишка, водившийся с девчонками. Мучители полностью поработили его, запугали так, что он боялся один выходить в коридор. Пугливо прятался за спины товарищей, стараясь держаться в стаде, точно немощная антилопа. Лишь много лет спустя он сумел вырваться в Стокгольм и дать выход своему гомосексуализму.
Другой жертвой был Микаэль. Тоже застенчивый и замкнутый, он совершенно не мог дать сдачи. Он был не такой, как другие, - было заметно, что он и сам так думает. Как-то на уроке труда, когда учителя не было в классе, быки окружили его. Заводилой у них был Уффе, главный садист нашего класса. Он стал душить Микаэля. Медленно сжимал прокуренными пакшами жалкую шею, все сильнее, сильнее - несчастный уже квакал, как жаба. А все стояли и смотрели, но никто и слова не сказал против. Наоборот, наблюдали с каким-то скрытым интересом. Так вот, значит, каково, когда тебя душат? Приколись, как глаза выпучены! Вскоре все желающие тоже смогли попробовать. Беднягу не надо было даже держать - он оцепенел от страха. Эй! Тише! Он щас блеванет, лучше отпусти. Кто еще хочет? Да не стесняйтесь, подходите. Глянь-ка на этого ботаника, - обоссался! Дави-дави, да сильней дави, - во, во как. Кх-кх, кх, кхххххххххэ… А ты чего? - пробуй, он все равно не вякнет никому! Разве это шея? - блин, да это ж цыплячья шея!
Учителя, конечно, догадывались о том, что творится в коридорах, но заступаться боялись. Им самим доставалось. Одну училку из южной Швеции изводили регулярно, она бесперечь выбегала из класса со слезами на глазах. Ученики передразнивали каждое ее слово, отказывались выполнять задания, прятали ее книги, делали грязные намеки, поскольку она все ходила в девках, подкладывали ей в сумку порнуху, ну, и прочее в том же духе. И таких учеников становилось все больше. Самые обычные мальчики и девочки. Мои одноклассники. Заводились вполоборота - их аж распирало изнутри. Порой воздух в классе накалялся до такой степени, что не продохнуть.
