.
Так что, когда я услышал игру Хольгери, то сразу понял - парню несдобровать. Таких вот хлюпиков, слишком отличающихся от толпы, и угнетают быки. Я и раньше видел его в коридоре, но особого внимания не обращал. Он был необщителен, но не без приятности. Один из тех деревенских тихонь, что вечно держатся особняком, жмутся своими кучками по углам, о чем-то вяло толкуют меж собой по-фински. Им неуютно в Паяльском райцентре. От Хольгери я узнал, что особенно туго таким, как он, приходится первые недели учебы. Все лето он говорил по-фински, но подошла осень - голове срочно пришлось переключаться на шведский. Первые две недели он путался в словах, говорил невпопад, так что самое надежное было молчать.
Хольгери жил в Кихланки, мы стали немного болтать с ним, пока он дожидался школьного автобуса. Говорили, в основном, о музыке.
Я спросил Хольгери, где он научился играть на гитаре - он ответил, что у отца. Его батя несколько лет как умер, но что да как Хольгери рассказать не захотел. Из своего детства Хольгери лучше всего запомнил, как отец берет его на руки, как лабает на гитаре, как залихватски поет, весь охвачен пьяным весельем, как отирает брызги слюны с усов, подстриженных маникюрными ножницами, как угощает сына леденцами. Но потом отец умер, а гитара осталась висеть на стене. Хольгери взял ее, тронул струны, и за их звоном почудился Хольгери отцов голос, шедший невесть откуда, из глухих лесов, где ныне обитал его отец.
Мама Хольгери ушла на пенсию до срока - сдали нервы, сын остался ее единственной отрадой. Немудрено, что, когда Хольгери попросил электрогитару и усилитель, она купила ему и то, и другое, хотя с трудом наскребала на обувь и одежду.
Хольгери, как и я, просиживал дни перед радиоприемником. Подбирая аккорды по своему разумению, он играл сольные партии и в своем придуманном мире стал суперзвездой, гениальным музыкантом из тех, перед которыми публика немеет от восторга. Это отчасти напрягало обстановку в группе. Ниила всюду встревал со своим аккомпанементом, хотя, по-прежнему, по полгода менял аккорд. Хольгери же был куда искуснее в технике, но при этом был совершенно глух к тому, что делали остальные. То убегал вперед, то плелся позади и почти всегда играл не в лад с остальными. Я пытался по-дружески объяснить его ошибку, но Хольгери либо не слушал, либо только улыбался про себя. Будто не музыку играл, а плел кружева. Ты просишь его взять ноту - он тебе аккорд, просишь аккорд - следует риф, пришелся по вкусу риф - Хольгери тут же выдает соло или начинает импровизировать в другой тональности. Не угнаться. Первое время Ниила Хольгери терпеть не мог - тут, понятно, не обошлось без зависти, - но понимал, что без Хольгери нам никак не обойтись.
Бывало, вечером в Кихланки Хольгери сядет на диван, достанет гитару покойного отца. Мальчишечьи пальцы тронут струны, и крупными бабочками полетят из-под них аккорды. Порхнут над стульями и половиками, заглянут на печку, где булькает картошка, покружатся над отрывным календарем, над маятником часов, над плетеным настенным ковриком, над газетной вырезкой с портретом королевской четы, над плакатом с легендарным хоккейным голкипером Хонкеном Хольмквистом, над хлебом и чугунками, стремительно прянут вниз к ночному горшку и венику, обмахнут крыльями школьный ранец, резиновые сапоги, вновь взовьются - к маме, сидящей в кресле-качалке, - попляшут вкруг ее звякающих спиц и шерстяных клубков, направятся к цветочным горшкам - рассмотрят бегонию и тещин язык, - прильнут к оконцу, мельком глянут на луга, березы, томное закатное солнце, проследуют мимо швейной машинки с ножным приводом, мимо деревянного радиоприемника, платяного шкапа с покосившейся дверью и, наконец, нырнут обратно в гитару, в темную розетку, где уже томятся и рвутся наружу их подружки.
Мать обычно сидела молча - не хвалила, но и не мешала. Просто жила в доме. Согревала его своим теплом.
.
ГЛАВА 14
.
Невзирая на увещевания Лестадия и предупреждения Минздрава, несмотря на многочисленные примеры родных и знакомых, погрязших в горьком пьянстве, большинство моих одноклассников повадились выпивать по праздникам. Турнедален с его любовью к водке относится к той алкогольной зоне, что тянется через всю Финляндию и уходит в глубь России. Предметом первейших забот старшеклассников стало желание надраться на досуге. На переменах приобщившиеся к чарке адепты проповедовали спасительную силу Зеленого Змия, а дурной пример, как известно, заразителен.
В это время чуваки из Каунисваары распустили слух, будто в пьянстве им равных нет, будто перепьют они любого в Норботтене. И приводили неоспоримые доказательства. За последний год они смотались в Кируну и в Елливаре, перепили там своих сверстников из проспиртованных шахтерских семей, а раз уж эти не устояли, то и говорить нечего.
Дошло до того, что каунисваарцы зарвались окончательно. Говорили, что готовы потягаться со всяким, кто посмеет усомниться в их превосходстве. Наконец, поставить наглецов на место вызвались два брата из Паскаянкки. Считая себя не только искушенными знатоками вина, но и прекрасными организаторами, братья решили провести ни много ни мало - Городское первенство по литроболу.
Новость пошла гулять по местным группировкам. Правила были просты: юношеский чемпионат, возраст участников не старше девятого класса. Новость же распространялась все дальше - о ней теперь говорили в школьных автобусах, в семейном кругу, за игрой в покер и даже в спортивных секциях. Поскольку от каждого района брали только по одному представителю, всем претендентам сперва пришлось пройти через жесткое сито отборочных соревнований. И вот, октябрьским вечером в пятницу, настало время финала.
Финал проводился в старом паяльском коллекторе. В те времена он стоял у городского обрыва по соседству с церковью и представлял собой красный кирпичный дом, вкруг которого витал чуть слышный, но явственный запах нечистот. Вот из-за этого-то отвлекающего запаха местные ребята и превратили коллектор в свою штаб-квартиру. Через потайной лаз на крыше они пробрались на чердак, нашли укромный уголок, где баклаги с затором могли спокойно преть, не выдавая себя, так как бражный дух смешивался с клоачными миазмами.
Я был в хороших отношениях с паскаянкскими братьями и согласился помочь им с приготовлениями при условии, что нам с Ниилой разрешат посмотреть на сам чемпионат. Мы таскали баклаги, наполняя их водой; приготовление же браги было доверено более опытным людям. Те разводили дрожжи и сахар, в ход шла также картошка с изюмом. Закваску оставили на пару недель, чтоб настоялась, как следует, да крепости набралась. Самогон решили не гнать - в Паскаянкке его не уважали. Не то, чтобы совсем, конечно - трое из этого района даже гнали фирменный самогон 'ГуЛяКа', окрестив его в честь самих себя и даже снабдив самопальными этикетками, но сивухи в этом самогоне было столько, что волосы на макушке вставали дыбом. Старший из паскаянкских братьев, больше петривший в технике, тоже однажды попытался выгнать самогон, тайком смастерив аппарат в своем ремесленном училище. Устроившись в гараже, он поставил брагу на плиту, но из-за плохо изолированных контактов что-то там коротнуло, пары этанола вспыхнули, и всю эту богадельню разнесло в клочки. В больнице умелец пояснил, что обширные ожоги на его теле появились оттого, что он опрокинул на себя чугунок с кипящей картошкой, а что одежа воняет дрожжами, так это он мамкиной закваской себя окатил, чтоб остудиться. На память об этой истории ему досталось прозвище Ряба да испещренная багровыми пятнами безволосая рука.
После этого случая братья решили, что заниматься выгонкой глупо: возни много, а толку никакого, только вкус портится да питательнейший витамин В зазря пропадает. Настоящий мужик должен уважать брагу - только с таким условием и допускали претендентов.
Дождались конца рабочего дня, когда ничего не подозревающие рабочие разошлись по домам. Хранимые вечерней тьмой, претенденты - их было около десятка - ныряли внутрь через лаз на крыше и собирались на захламленном чердаке, пропитанном смердящей вонью. Расселись кружком на полу. Стали пристально изучать соперников.
