Мухарашвили продолжает оправдываться, Шибалин не слушает его, сидит к нему спиной, говорит с Верой, показывает ей на кого-то в публике, смеется.
Мухарашвили сидит, глядит в его спину, качает головой:
– Ой, нехорошо так, товарищ Шибалин, нехорошо! Осторожно прикасается рукой к его плечу:
– Товарищ Шибалин!
– Что скажете? Мухарашвили улыбается:
– Сегодня деньги тоже есть.
– Так бы и сказали.
Мухарашвили достает из кармана лист исписанной бумаги, кладет перед Шибалиным, подает перо:
– Подпишитесь тут, тогда можно будет дать деньги. Хотя эти деньги не мои, ну ничего…
Шибалин, не двигая головой, опускает глаза, равнодушно читает.
– Вот эту сумму рублей увеличьте вдвое, – указывает он пером лениво, – а этот срок путешествия уменьшите вдвое. Тогда можно будет подписать.
Кладет перо.
Мухарашвили смотрит на цифры, хватается за грудь.
– Ой, ой… Шибалин спокойно:
– Дело ваше. Отодвигает от себя условие.
Вера, с нежностью прильнув к его плечу:
– Конечно, Никочка, дешевле не соглашайся. С какой стати! Ездить по разным Асхабадам… Еще убьют в дороге. Или обкрадут. Помнишь, как в прошлом году у нас под Карасубазаром ящик с рукописями украли?..
Мухарашвили сидит согнувшись над столом; долгим, не подвижным, омертвевшим взглядом смотрит в условие; равно мерно покачивает головой; тихонько подвывает однообразный, монотонный напев, точно убаюкивает ребенка…
Антон Печальный несколько раз проходит мимо стола Шибалина, запускает один глаз в условие, силится разглядеть цифры.
Наконец Мухарашвили выпрямляется, испускает шумный вздох, делает хищные глаза, прижимает к груди два толстых пальца:
– Смотри, столько прибавлю! Шибалин тихим горловым звуком:
– Нет…
Мухарашвили горячится, прижимает к груди три пальца:
– Столько!
Шибалин по-прежнему, еще тише:
– Нет…
Мухарашвили багровеет, задыхается, прижимает к животу четыре пальца, кричит:
– Ну столько! И больше ни копейки, ни копейки!
Упирается руками в колени, тяжело дышит.
Шибалин, без слов, одним кивком головы отвечает: 'Нет'. Мухарашвили вздрагивает на стуле:
– Не понимаю! Не понимаю!
Достает носовой платок, вытирает с шеи пот. Потом растопыривает перед Шибалиным руки, как клешни, вбирает между плеч голову, спрашивает:
– Ну какая же будет твоя цена? Говори окончательную цену!
Шибалин, едва шевеля губами:
– Как сказал.
Мухарашвили с мучительной гримасой и с непрерывным стоном, как человек, которому делают трудную операцию, свертывает вчетверо условие, кладет его в карман, встает, откланивается Вере, уходит, сейчас же останавливается, стоит вполоборота, цыкает стиснутыми зубами Шибалину:
– Ц-ц!..
Шибалин оборачивается.
Кавказец со страшным выражением лица показывает ему все пять пальцев, волосатых, похожих на лапу гориллы.
– Столько дать?
Шибалин, наморщив слегка нос, делает кистью руки движение, означающее: 'проваливай'. И продолжает разговор с Верой.
Мухарашвили быстро уходит, не видя перед собой ничего, кроме своей неудачи, и выбрасывая из себя на кавказском наречии все известные ему ругательства.
XI
Два друга, Антон Нешамавший и Антон Неевший, сидят, пьют пиво, говорят о Шибалине…
– Видал, какую пачку денег показывал ему Мухарашвили?
– Положим, денег он ему не показывал. Договор показывал.
– А договор разве не деньги?
– Не совсем.
– И придумал же: 'знакомые' и 'незнакомые'. Ха-ха-ха!
– Да! Идейка эта сама по себе не ахти какая мудреная, а между тем какая хлебная! Ах, какая она хлебная! Она будет кормить его и кормить.
Антон Нешамавший на эти слова друга безрадостно покачивает головой, потом с чувством высасывает досуха стакан пива, шлепает донышком стакана о стол и изрекает раз дельно:
– И вообще в нашем литературном деле главное – сделать шум. Шум сделаешь, и тогда деньги потекут к тебе рекой. И какую бы ерунду после этого ни написал, издатели с руками оторвут.
– И хорошо заплатят, – вставляет скороговоркой Антон Неевший между двумя глотками пива.
– И хорошо заплатят, – повторяет Антон Нешамавший. – Не то что нам с тобой, Антону Нешамавшему и Антону Неевшему. Ходишь-ходишь по редакциям, клянчишь-клянчишь, и вез де один ответ: 'Касса пуста, наведайтесь через недельку'. А когда и дадут, то такую малую сумму, что никак не придумаешь, на что ее употребить. И в конце концов возьмешь да и пропьешь, как вот сегодня.
– Эти люди Пушкина голодом заморили бы, – замечает Антон Неевший обиженно.
Оба меланхолически вздыхают. Несколько раз потряхивают над стаканами давно опорожненными бутылками. Потом, настреляв в ладонь среди друзей за соседними столиками, берут еще 'парочку'…
– Я уже думаю, не переменить ли мне псевдоним, – говорит Антон Нешамавший, отведав пивка из свежей бутылки. – А то чертовски не везет! Во многих местах редакторы стали заранее отказывать, даже не читавши рукописи…
– Рукописи лучше всего посылать из глухой провинции под видом новых, еще не открытых талантов, – предлагает Антон Неевший.
– А рукописи новичков и вовсе смотреть не будут, прямо бросят в корзину, – не соглашается с ним Антон Неша мавший. – Словом, положение наше пиковое, – вздыхает он. – В одном месте не берут вещь, в другом не берут… Волей-неволей приходится застращивать редакторов, прибегать к помощи рекомендательных писем от влиятельных лиц. Я тут было на одного редактора нагнал такой мандраж! Говорит: 'Плохая вещь'. Я: 'Что-о?' И побежал куда следует. На другой день вещь оказалась прекрасной, появилась на первой странице, потом о ней были в печати хорошие отзывы. Но, конечно, я сам сознаю, что это не дело. На испуг брать редакцию можно раз, можно два, но не всю жизнь. Антоша, сколько лет мы с тобой пишем?
Неевший вместо ответа безнадежно крутит головой, делает сам себе какие-то знаки руками, наливает, с аппетитом пьет. Потом с сокрушением:
– Да, брат… Годы уходят… А про Антона Нешамавшего и Антона Неевшего все не слыхать и не слыхать… А другие гремят…
