остерегаетесь. Объясните, в чем дело?
– Никита Акимыч… я не спала всю эту ночь… ни на минуту не заснула… все думала о нашем деле… И, страшно сознаться, ни к чему определенному не пришла… А тут увидела такое лицо Веры, и все во мне еще больше запуталось… Вы не сердитесь на меня, Никита Акимыч, я сама не понимаю, что делается со мной… И сознаешь, что вы в наших рассуждениях правы, и в то же время чувствуешь, что собираешься сделать что- то нехорошее, гадкое…
– Га-ад-ко-е?
– Да, гадкое. И во всяком случае что-то несерьезное, ненастоящее.
– Ага… Если так, Зина, если гадкое, то теперь, конечно, вы сами видите, что нам лучше всего расстаться сейчас же. При знаться, наши переговоры, затянувшиеся на целый месяц, и ваши колебания уже успели породить и во мне самом ряд сомнений. Да подходящая ли мы друг для друга пара? Да не слишком ли велика разница в наших взглядах на эти вещи?
Испугом наполняются глаза Зины, когда она выслушивает последние слова Шибалина. Лицо ее бледнеет, краснеет. Голос дрожит. Она не дает ему договорить, вся влечется к нему, крепко схватывает за руку:
– Никита Акимыч! Вероятно, я неправильно выражаюсь, что ли… Может быть, я даже не то наговорила, что хотела… Но я вижу: вы не так понимаете меня… Если хотите знать мой окончательный ответ, то конечно же я согласна… Собственно, в душе я давно была согласна, я все время была согласна, как только встретилась с вами… Знала, что уйти от вас все равно не смогу… Но почему-то, сама не знаю почему, я все откладывала начало нашей… нашей связи, отдаляла, я все чего-то ожидала от вас еще…
– Не свахи ли? – улыбается Шибалин. – Не родительского ли благословения иконой?
– Не смейтесь, Никита Акимыч… Я сама не знаю, чего от вас я ожидала еще… Я, видно, воспиталась на мысли, что это не сколько сложнее, ну и торжественнее, что ли… А теперь вижу: это было во мне просто ребячество… И вы должны простить мне это, Никита Акимыч, не осуждать… Не забудьте, что я совсем еще не жила этой жизнью, и вы, как более опытный человек, должны были поступать более настойчиво и мне побольше об этом разъяснять…
– Словом, мы остаемся при вчерашнем решении? – весело спрашивает Шибалин.
– Ну конечно же, – виновато смеется Зина.
– А завтра? Завтра опять передумаете?
– Ну нет. Теперь не передумаю. Лишь бы вы не пере думали.
Он осторожно прикасается к кисти ее руки, лежащей у нее на коленях.
– Скажите, Зиночка, а вообще-то вы верите мне?
– Это как?
– Верите, что я не причиню вам никакой неприятности? Верите, что Никита Шибалин вообще не способен на подлость по отношению к женщине?
– Еще бы не верить! Кому же тогда верить?
– А признаете ли вы мою общественно-писательскую работу значительной, стоящей того, чтобы ей отдать всю нашу жизнь, мою и вашу?
– Конечно, признаю.
– Значит, вы хотели бы стать моей помощницей в моей работе?
– Что за вопрос? Страшно хотела бы, страшно! Но смогу ли я? Вот чего я боюсь.
– Сможете, Зиночка, сможете! Если будете меня любить, то уже одним этим облегчите труд моей жизни наполовину.
– Любить-то я вас буду… Знаете что, Никита Акимыч? Это, быть может, покажется вам смешным, но, после того как я увлеклась вами и перечитала все ваши произведения, мне странно, как это можно любить не вас, а других мужчин! Ведь все другие мужчины по сравнению с вами ничто!
Шибалин смущенно смеется:
– Зиночка, я позабыл вас спросить: ну а вам понравилась моя идея, которую я сегодня проповедовал тут с кафедры?
– Очень! Очень понравилась! Я еще подумала: если бы люди всей земли считались 'знакомыми' друг с другом, тогда скорее наступило бы между ними взаимное понимание, быстрее распространялись бы по земле знания.
– Вот именно! – перебивает ее Шибалин с удовлетворением. – Правильно! Правильно! Вижу, что ваша головка, Зина, устроена хорошо. Это еще более показывает мне, что я не ошибся, остановив свое внимание на вас.
– Никита Акимыч, почему вы спросили меня, понравилась ли мне ваша идея? Разве вам мое мнение важно?
– Очень важно!
– Что-то не верится. Вы на своем веку, должно быть, слыхали столько похвал и не от таких людей, как я, а покрупнее.
– И все же, Зина, ваше мнение сейчас для меня дороже всех! Если хотите знать правду, то верьте мне, что я и доклад свой поторопился сделать сегодня только ради вас! А так мне выгоднее было бы не разглашать моей идеи, пока не выйдет из печати мой новый роман 'Знакомые и незнакомые'.
– Роман? Это интересно… А я все-таки не понимаю, почему вы из-за меня выступили в союзе со своим докладом ранее срока? При чем тут я?
– Хотел докладом, вернее, успехом доклада у публики, вскружить вам голову, чтобы поскорее добиться вашего 'да'.
– Неужели это правда?
– Чистая правда!
– Значит, хотели блеснуть передо мной?
– Обязательно. Распустить перед вами павлиний хвост.
– Для меня это было бы лишнее.
– Не скажите. Я чувствовал, что вы как будто недооцениваете меня, как писателя, и вообще…
– Нет, нет, Никита Акимыч, этого не было. Литературный ваш талант я всегда очень высоко ставила. Но согласитесь, что для счастливой семейной жизни одного литературного таланта мало. И я должна была к вам приглядеться.
– Ну и что же вы увидели? Говорите, говорите, не стесняйтесь, Зиночка!
– Признаться, вначале мне показалась подозрительной та поспешность, с которой вы воспылали ко мне. 'Серьезное ли у вас чувство?' – спрашивала я себя. Не есть ли это легкое скоропреходящее увлечение? Не подходите ли вы ко мне толь ко как к женщине? Все это для меня было важно знать…
– Ну и что же вы узнали?
– Узнала, что бояться вас мне нечего. Узнала, что найду в вас близкого человека, друга, без которого, мне кажется, так трудно жить на свете и которому будут не безразличны мои горести, мои радости…
– Своими словами, Зиночка, вы превосходно выражаете и мои мысли и мои надежды.
– Я очень рада этому, Никита Акимыч… Никита Акимыч! Не знаю, как вы, но я искренно и горячо вношу в нашу связь всю себя целиком – и душу и тело. Говорят, женщины вообще отдаваться частично не могут.
– Зиночка, одно могу вам сказать на это: я убежден, что нам с тобой будет хорошо.
– Я тоже так думаю, Никита Акимыч. – С засиявшим лицом она осматривается вокруг: – Сама себе не верю: неужели все это не сон? Неужели с сегодняшнего дня я уже не одна на этом свете, не одинока?
– А с кем? – спрашивает Шибалин нежно. – А с кем же ты теперь?
Зина смущается.
– С вами.
– Не с 'вами', а с 'тобой'.
– Хорошо… Это потом… Когда попривыкну. Никита Акимыч! Что это у вас? Неужели слезы?
Шибалин улыбается, прячет лицо.
– Ах ты, мой прекрасный! – восклицает шепотом Зина, тянется к нему и сама роняет несколько слезинок. – Такой большой, такой могучий и плачет…
Они пожимают под столом друг другу руки, ближе склоняют ся один к другому головами, продолжают
