растроганно беседовать.
Дверь с надписью 'Библиотека' приоткрывается и в об разовавшуюся щель выглядывают настороженные лица Веры и Желтинского.
XIV
Желтинский:
– Вот! Полюбуйтесь-ка! Поглядите, как ваш 'великий писатель' поглаживает ее руку, как нашептывает ей на ухо! И на его писательском языке это называется изучать нравы презренной толпы, вносить в сокровищницу мировой литературы новые перлы. А по-нашему, по-простому, это значит сеять в обществе молодежи разврат и самым бессовестным образом обманывать не в меру доверчивую жену. Факт налицо! И вы после этого еще будете меня уверять, что между ними ничего нет! Дитя вы, Вера, дитя! Жаль мне вас, искренно жаль!
Вера стонет, закрывает руками лицо, падает. Желтинский поддерживает ее, отводит назад, захлопывает дверь.
XV
Иван Буревой обращается к сидящему с ним за одним столиком Ивану Грозовому:
– Гляди, наш Шибалин уже пристраивается к другой. Та, прежняя, Колосова Вера, надоела.
Иван Грозовой:
– Ему-то можно. Ему не искать. За ним каждая пойдет. Женщины падки на громкие имена.
Иван Буревой:
– Это верно. Им всем знаменитостей подавай! Дуры, а того они не поймут, что сегодня я, поэт Иван Буревой, безвестность, ноль, а завтра выгоню гениальную поэму строк в тысячу– и уже всероссийская величина! Разве мало было примеров!
Иван Грозовой:
– Подлюки! Собственной пользы не понимают! Я тоже сегодня никому не ведомое существо, поэт Иван Грозовой, а завтра вдруг наскочу в своем творчестве на какую-то золотоносную жилу и пойду, и пойду наворачивать!
Иван Буревой:
– Гадюки! Допустим, я напечатаю ту поэму. Читатели и читательницы в восторге, ищут случая познакомиться со мной, издателишки несут мне денежки, редакторишки друг перед другом торопятся выпить со мной на брудершафт…
Иван Грозовой:
– Суки! Когда я наскочу на ту золотоносную жилу, как они пожалеют, как заскулят, что прозевали меня! Как будут в хорошеньких платьицах бегать за мной! Как я буду ломаться, издеваться, смеяться над их клятвами! Как буду мстить за их теперешнее ко мне отношение! Скажу: идите к Шибалину, он большой писатель, а я маленький! Ха-ха-ха!
Буревой:
– Самые первые женщины Москвы – толстые, красные, самые деликатные создания со всего СССРа – актрисы, балерины, певицы – будут в ногах валяться у меня, каяться, сожалеть, плакать, умолять! А я: идите прочь от меня, мать вашу так, пока не получили коленкой! Брысь все с моего парадного! Когда-то я плакал, а вы смеялись, теперь вы поплачьте, а я посмеюсь! Надо было раньше смотреть, кто истинный талант, а кто дутый! А сей час у меня насчет бабья и без вас большой выбор! Сейчас у меня есть более достойные, чем вы…
– И более интересные! – вставляет, злорадно скаля зубы, Грозовой.
– А это само собой, что более интересные. Таких уродин, как в нашем союзе, ни одной не будет! А будут только какие-нибудь этакие, из высшего круга, с чертовским образованием, с дьявольским воспитанием, в шелковом белье, с манерами, с выкрутасами…
Иван Грозовой с сияющими глазами:
– Какие-нибудь француженки, итальянки… Иван Буревой мнет перед собой руками воздух:
– Индиянки, египтянки…
И долго еще сидят друзья друг против друга, таращат один на другого пылающие глаза, жестикулируют, мечтают, угрожают…
– Возьмем еще графинчик?
– Взять не трудно, а деньги за него кто будет платить? Пушкин?
XVI
Антон Сладкий, разгоряченный, красный, весь взъерошенный, встает, скачет на месте, с торжеством потрясает над голо вой полулистом исписанной бумаги:
– Есть! Готово! Ура! Песня на идею Шибалина уже написана! Ти-хо! Кто там бренчит на пианино, кто громко разговаривает, кто хохочет – погодите на минутку! Сейчас прочту!
Пианино умолкает, говор и смех тоже. Водворяется тишина.
Антон Сладкий в одной руке держит перед собой рукопись, другой ерошит волосы, беспокойно вертится, дергается, с победным выражением лица декламирует, почти поет:
