слышит дикий вопль продавщицы, побежала, смотрит, Леха стоит красный, как помидор, и не может сказать, забыл название, прилавок уже далеко, а продавщица, матерая урожденная москвичка, которая не пойдет работать ни на фабрику, ни на стройку – для этого были лимитчики, а теперь гастарбайтеры, – обрадованно набросилась с насмешками, что такой здоровый, а не знает такого простого слова.
Вернулись, он красный от стыда, едва не в слезах. Лилия сама расплакалась от унижения. Я стиснул зубы, утешал, как мог, однако подивился и великой силе природы: тогда Лешка был мальчишкой – кровь с молоком, сейчас это голубоглазый блондин ростом в метр девяносто, похожий на Дольфа Лундгрема, здоровый и чистый, как и его младший брат, превосходный спортсмен, что догоняет и по росту, и по силе, оба в маму, и, когда идут с нею рядом, никто не поверит, что это сыновья, выглядят ее братьями. Но все трое только в Москве узнали и сливки, и первый раз в жизни поели мяса и масла вдоволь, в то же время эти коренные москвичи, что питались в три горла и не утруждали себя работой, почти все сплошная гниль, болеют всеми болезнями, спиваются и заканчивают жизнь в канавах.
Лилия в свое время отказалась от предложений работать манекенщицей и фотомоделью, а ее уже взрослые дети – Лешка и Никитка – подрабатывают на подиуме, демонстрируя модную одежду, разгружают вагоны, могут принять заказ и занести концертный рояль на любой этаж, прыгая через ступеньку.
– Счет идет не по тому, – сказал я, – кто сколько хлеба съел, а кто сколько вырастил. Мы – стоим много.
– По почему они так?
– Всех сволочей не перебить, – пояснил я, – хотя хорошо бы… Но в основном эти сволочи – просто идиоты. Они даже не понимают, что сволочи. Им просто повезло родиться в стране, где слово «москвич» приравнивается практически к дворянству со всеми их льготами. Но мы, приезжие, похороним всю эту сволочь!.. Мы похороним всю эту мразь, Леша. И даже самый тупой из жителей Москвы постыдится говорить о себе, что он – «коренной москвич».
Когда нечего противопоставить влиянию сильного автора, то остается только говорить высокомерно и с сожаленьицем в голосе, что идеи и сюжеты – это одно, а вот, на беду, автор не дотягивает даже до среднего уровня, потому что не владеет… языком. Другие авторы владеют, а этот не владеет.
Я всегда смотрю на эти выпады с огромным интересом. Не столько эти повторяющиеся доводы любопытны, а реакция тех, на кого направлено. Ну не может человек возразить, что, дескать, ничего подобного, язык тоже хорош! Не может!
Это просто классическая иллюстрация к дядюшке Фрейду: это же признаться, что вот я такой умный, а не замечаю, что язык не совсем, не совсем… Другие замечают, а я – нет. Вывод: я не умный. Потому насчет тезиса о слабости или корявости языка я в любом случае должен соглашаться, чтобы не выглядеть совсем уж тупым.
Да и понятно, говорит такой конформист себе в оправдание, язык в самом деле не может быть идеальным, предела совершенствованию нет. Вон тот же Никитин в своей «Как стать писателем» привел примеры, где у Бунина и Чехова целая куча этих «Он кивнул своей собственной головой», у Толстого корявых фраз вообще уйма, так что когда говорят, что у такого-то с языком хреново, надо соглашаться, что и у Никитина язык тоже ни к черту… Хоть я и не вижу корявостей, как и не вижу изысканности языка у других авторов, которые сами себя превозносят на всех форумах в Интернете, укрывшись под десятками ников, но все равно безопаснее согласиться, чтобы не выглядеть… да, не выглядеть. Но зато выглядеть эдаким, да, выглядеть.
Нервное напряжение, сопутствующее судебному процессу в воинской части, закончилось, и… катаракта на втором глазу, проклятая, тут же перестала расти. Так я и ходил с одним полуневидящим глазом, пока технология не заявила медикам, что уже могут снимать и самые сверхтонкие пленки.
Правда, зимой я шарахнулся на льду, привычно вскочил, отряхнулся пошел, раз уж ничего не сломал, а то, что ударился головой, – фигня, голова у меня чугунная. Вот только через пару дней начал все хуже и хуже различать буквы на мониторе, пока не перестал различать сам компьютер.
Опять-таки в клинику Федорова, оказалось, что от удара в уже оперированном глазу произошло отслоение сетчатки, и еще какая-то чепуха посерьезнее, так что гарантировать восстановление зрения никто не может, хотя можно попробовать сделать операцию лазером, эта такая новинка, бывают и удачные результаты.
Я подписал бумаги, что гарантий не жду, все на свой страх и риск, претензий иметь не буду. После короткой операции, в самом деле безболезненной и какой-то несерьезной, глаз сперва различил контуры кабинета, затем номера на дверях, а по дороге обратно – мы ехали в переполненном автобусе – я любовался красотами природы.
Позже мне сделали операцию по удалению катаракты уже на другом глазу. Я снова лег в клинику. Небо и земля – теперь такая же операция прошла в одно касание, никто не оставил меня отлеживаться неделю, а посидите, товарищ… или господин, как вам удобнее, в коридоре десять минут, а потом можете добираться домой. Свободны. Операция – раз плюнуть, все равно что ногти постричь. На одном пальце.
Величественное здание ЦДЛ. Кроме писателей туда нередко ходят на закрытые просмотры те, кому удается получить желанный пригласительный или гостевой билет. Все проходят мимо вахтера, величественно кивнув ему или просто мазнув равнодушным взглядом, и вот только у меня, одного- единственного, всякий раз требовали предъявить билет, а затем долго и подозрительно рассматривали его на свет, как поддельную стодолларовую купюру.
Однажды я озверел, развернулся и, едва сдерживаясь, чтобы не наорать на злобную старую фурию, сказал с нажимом, проникновенно глядя ей в глаза:
– Тридцать лет хожу в ЦДЛ. Последнее время перед перестройкой приходил уже на работу, в партком. И всякой раз мне кричали вслед: «Ты куды, ресторан не работает!» Откройте тайну, пожалуйста, что во мне такого, что подразумевает, будто я и сейчас, когда мне далеко за шестьдесят, иду именно кутить и дебоширить?
Вахтерша смешалась, а я посмотрел на себя в дверное отражение, подумал, что в какой-то мере ее ошибка простительна. По внешности какой из меня писатель, я и сейчас больше смахиваю на пирата. Разве что уже не рядового, а так это капитана быстроходного клипера.
Одна приятная дура сетует, что вот бы ей родиться в прошлом, как бы ей было хорошо. Я – смолчал.
– Как здесь все отвратительно, – сказала она, морща нос. – Экология не в порядке…
– Надо же, – удивился я.
