— Христианство сделало нас духовными варварами, — заметил он медленно, — наука — интеллектуальными. Это значит, что мы в состоянии отбросить устаревшие ценности насчет политкорректности и равноправия. Нет и не может быть равноправия с теми, кто… ну не стоит перечислять, правда? Мы сами знаем, что одни отдают себя обществу, а другие захребетничают. Этих не берем в сингулярность… по определению.
Кронберг добавил со скукой в голосе, словно приходилось это повторять таким недоумкам, как я, сотни раз:
— Не возьмем и тех, кто работает из-под палки. Ну, чтобы прокормиться. И прокормить семью. Будь у таких с финансами в порядке — только развлекались бы, отдыхали и — по курортам… Вон даже Юджин понимает, таких абсолютное большинство. Ведь понимаете же, Юджин?
— Да-да, конечно, — сказал я торопливо.
— Их можно бы взять, — уточнил Кронберг, — но если учесть, что все работы автоматизированы, то зачем нам такие люди в сингулярности? Возьмем только тех, кто работает с удовольствием. В смысле возьмем ученых, конструкторов, исследователей… А без слесарей и грузчиков уж точно обойдемся. Как и без рядовых инженеров, что те же грузчики, только в костюмах и при галстуках.
Макгрегор сказал расслабленно:
— А там, если верить Муру, электронные мозги сравняются, а то и превзойдут…
Данциг недовольно фыркнул:
— Электронный мозг будет думать за нас точно так же, как электрический стул за нас сейчас умирает! Но стул делает то, для чего предназначен, так и электронный мозг даже неимоверной сложности будет делать то, для чего сконструирован.
Я сказал робко:
— А как насчет бунта?
Он отмахнулся.
— Бунтует только живое. Что выработало в процессе эволюции животные рефлексы. Электронному мозгу если не придавать этой животности, он так и останется мертвым. Так что бунты — невозможны.
Кронберг не пил, а смаковал шампанское, я чувствовал, что это в самом деле те редкие минуты, когда он отдыхает. Перехватив мой взгляд, он поинтересовался:
— Юджин, пороки отдельных людей называют грехами. Пороки целого народа называют национальным характером. А как назвать порок всего человечества?
Макгрегор усмехнулся, но сделал вид, что не услышал, а Данциг ответил хмуро:
— А тебе не все равно?
Он произнес это таким жутковатым голосом, что у меня мороз пробежал по коже, и я напомнил себе, что надо проверить по атласам звездного неба, не приближается ли к Земле какой астероид, что в ближайшие годы сметет всякую жизнь на планете, а то и вовсе столкнет ее в недра Солнца.
И с холодком подумал, что мнение об отдыхающем в далеких Альпах престарелом Данциге ошибочно. С чего бы он стал отдыхать, когда работать всегда интереснее?
Макгрегор наконец сказал равнодушно:
— Пороки, пороки… Хоть отдельных людей, хоть наций — это прерогатива церкви. У нас задачи поважнее.
Кромберг покачал головой.
— А если церковь не справляется?
— В целом, — заметил Данциг, — она пока свою задачу выполняет. Как может, конечно. Мы не так уж и много ей оставили прав и возможностей.
Кронберг улыбнулся мне, видя мой ошарашенный взгляд.
— Если бы церковь по-прежнему оставалась в силе, она бы, к примеру, никогда не допустила признания однополых браков. Однако не надо слез, юноша! Церковь умирает, успев сделать свое благороднейшее дело, без которого человек остался бы всего лишь мыслящим животным.
— В которое превращается снова, — вставил Кронберг раздраженно.
Данциг кивнул:
— Превращается, но не превратится.
Я спросил наивно, мне можно, новичок:
— Почему?
Он улыбнулся, как дед внуку.
— Не успеет.
Глава 13
Я перешагнул порог и плотно закрыл за собой дверь. Сумбур в мозгах превратился в хаос, я слабо улыбнулся Марии и потащился к выходу из офиса.
Уже в своем «Бугатти», выруливая на дорогу, я так и эдак поворачивал его слова, пока не сообразил, что Данциг имел в виду всего лишь сингулярность. Церковь довела через тьму веков упирающееся человечество до технологического расцвета и умирает на его пороге, но ее дело подхватывают те, кого породила в монастырях: ученые. И поведут это стадо дальше. А стадо, оно всегда стадо, даже если с высшим образованием и учеными степенями.
Череп потрескивает, как лед весной, в глазах лопаются сосудики, никогда я так еще не напрягал мозги. Фрагмент за фрагментом перебирал сказанное Данцигом, Кронбергом, Макгрегором и другими, услышанное в разговорах и прочитанное в инете. Куски мозаики никак не состыковываются, хотя сильнейшее чувство, что разгадка крутится рядом, заставляет сжимать челюсти до хруста зубов.
Сингулярность сперва будет доступна, так сказать, избранным, что вообще-то ожидаемо. Ожидаемо и то, что это вызовет куда большее возмущение, чем роскошные яхты и серьги в миллион долларов. Но Данцига и других высших, как я понимаю, такое почему-то не тревожит.
Почему? Уверены, что сумеют как-то убедить остальных подождать? Или же, используя свои супервозможности, постараются ускорить переход в сингулярность человеческой массы? Меня бросает в дрожь от одной мысли, что смогу мгновенно усваивать толстые научные монографии совершенно далеких от моей специальности наук, что работа мозга ускорится в миллионы раз… но если будет так, а я в это уже верю, то технари сумеют с новыми возможностями мозга найти пути, чтобы удешевить дорогу в сингулярность.
Внезапно я понял, почему в организации так подталкивали нас часто менять автомобили, делать всякие ботоксы и подтяжки. А также чтоб свободно переезжали из страны в страну, с континента на континент. Это тоже тест на пригодность к переходу в новый мир. И потому среди нас нет Глеба Модестовича, который никак со своим «Ниссаном» не мог расстаться и к подтяжкам лица относился скептически.
Среди нас, кандидатов в сингулярность и вчерне отобранных для подсадки чипов, нет ни одного, кто не менял бы автомобили, часы, квартиры, не проходил курсы инъекций стволовых клеток, не подсаживал гормоны, не спал с «намордником» и не баловался барокамерой. Даже без тестов могу сказать, что мы все устремлены в будущее. Мы как бы рождены для него, мы готовы в нем жить, в то время как даже в наше мало продвинутое время некоторые граждане стонут от излишней индустриализации и мечтают жить в старое доброе время, когда географию знали только извозчики.
Утром, едва припарковав машину, я выскочил и догнал на крыльце Макгрегора. Он выслушал внимательно, кустистые брови приподнялись в удивлении, но только чуть-чуть, проговорил спокойно, небрежно:
— Дорогой Юджин, вы ведь не ставите знак равенства между собой… человеком, который работает по шестнадцать часов в сутки, который с самого роскошнейшего и фешенебельного курорта удрал на седьмой день прямо из постели красивейшей актрисы Голливуда!.. и каким-нибудь вечно пьяным слесарем?
— Ну, — пробормотал я, — с другой стороны — все люди и все человеки…
